– Я не мешаю, а перемешиваю, – загорелся Людкин глаз, – я же так тебя любила, а ты фонариков испугался.
– Не боялся я воняриков твоих и сейчас презираю, только ты свали отсюда подобру-поздорову, а то наложу крестное знамение.
– Я по знамению здесь и появилось, – распускает волосы она, – непременное чудо должно совершиться, и послана я тебе в подмогу с той стороны, о которой даже не думаешь, а приду оттуда, где не ведаешь.
Венечка ухватился за обрывок бумажного листа, слетающего с потолка, подтянулся на одной руке. Лист висел в воздухе, а Венечка дотянулся до него подбородком, пошелестел щетиной по краю, втянул запах и плюхнулся обратно в кресло Плейшнера.
– Мне некогда, – сказал Венечка, – у меня впереди прошлое.
Когда казачьи кони несли всевышнее благословение на ратный подвиг, у деревеньки Крымское части генерала Милорадовича
готовились к арьергардному сражению, привлекая к боевым действиям казачьи отряды генерала Платова.
– Не тот ли Милорадович, – подумал Венечка.
– Именно тот, – ответил ему этот в галстуке, неизвестно откуда появившись, – в декабре 1825 года во время попытки государственного переворота был застрелен один человек, пытавшийся закрыть своей грудью всю гнусь происходящего. Это был герой Отечественной войны, трижды раненный, генерал Милорадович. Убили именно его, потому что подлецы уничтожают, в первую очередь, самых честных и правильных, верных долгу и чести. Первое дело среди дилетантов – истребить профессионалов. Этого хотели тогда, но добились теперь, в ваше время, – галстук затянулся гаванской сигарой, пыхнул в лицо и растворился в облаке табачного дыма.
– Смотри тетрадь, – ухнуло из-под потолка.
Когда в штаб генерала Милорадовича был доставлен приказ об арьергардных заслонах, у гнедой поручика Штейнца все бока были исколоты шпорами, так садистски он никогда не обращался с лошадьми. Половина его казаков слегла под шрапнелью, когда со всех сторон, защищая командира своими телами, сотня попала под обстрел. Вторая половина осталась в лесочке, из которого не спеша, по-хозяйски, вышли французские отряды и, чтобы предотвратить погоню, наши полсотни всадников атаковали несметное количество войск. Никто не считал потери противника. Наши полегли все.
Гнедая поручика доскакала до назначения. Штейнца подхватили на руки, и под комментарий русского фольклора в совокупности с отборными матерными словами приказ был доставлен по назначению.
Когда Штейнц пришел в себя, его трясло в обозе, и на лицо падали седые мухи.
«Как хорошо, что время комаров уже отошло», – промелькнуло в сознании поручика и ушло в темноту утраченного времени.
Но не терял времени Пушкин Александр Сергеевич. Стрелялся с каждым и лихо уходил от пули. Потому что стрелялись не в серьез, а как на шелобанах. Я тебе щелчок в лоб, и ты мне ответишь тем же. Все живы и здоровы. Получили шишки на лбах и красуйтесь сами пред собою, что вы честь свою сберегли и не посрамили имени своего. Было бы по-серьезному, не народился бы пушкинский язык, и некому продолжать его стало бы. За те гадости и поганости, которые откровенно высказывались Вседержителю страны Российской, невозможно ответить.
Только Пушкина царь Николай Палыч уберег, и деньгами жаловал достаточно, и от всякой смуты отправлял подальше вовремя. По своей задиристости Александр Сергеевич ответил. Потому что стыдно на чужих жен понятия иметь. Убивать его никто не хотел. Пуля рикошетом прошла от пистолета, которым он прикрывался, в левую часть живота. Рана не определяла грань жизни и смерти. Медицина решила все. Длительные часы человек мучился на своем кожаном диване, корчился в судорогах, и все вокруг ползали на коленях, вытирая кружевными платками свои поддельные слезы. Доктор делал примочки, созывал консилиум таких же докторов, как он сам. Приставлялись пиявки и делалось кровопускание. Ничего не получилось. Не хорошо. Никто не предполагал, что от бытовой травмы одного человека прольются реки человеческой крови, вскружившей голову грядущему титану, который через столетье всех приведет к общему знаменателю. Он научит думать всех так, как надо ему, а изваяние Пушкина станет молча созерцать своими медными глазами на площадь, где собираются кучки мерзавцев, трясущих транспарантами. К подножию памятника, надгробными венками лягут лучшие песни и стихи двадцатого столетья. На его голове будут справлять нужду московские сизари. Перед ним откроют магазин Армения, потом Макдональдс, а сзади останется кинотеатр Россия и Страстной бульвар.
«Все это будет потом», – медленно подумал Венечка, и ему тут же подали полотенце, чтобы стереть пот со лба. Он обернулся и никого не увидел, только дверь потихоньку закрыла проем и защелкнулась щеколда.