Сейчас поручик Штейнц повел свой отряд в атаку, и надо рубить по этим мундирам, из которых брызжет кровь, отражать удары, падать с лошади, подниматься и ни в коем случае не верить в то, что вывернешься отсюда.
Каждый, кто идет в атаку, понимает, что идет на смерть. Александр это знал, как первую свою молитву, страха не имел, за исключением трясущихся поджилок и окаменевшей в седле спины. Еще под жопой очень стало горячо, и такая бешеная злость разразилась от этого жара, что глаза не успевали следить за тем, что вытворяет рука с саблей. Клинок летал сам по себе, а рука следовала за ним и подчинялась только ему.
Приказ Милорадовича не имел никакой силы. Был азарт, была страсть. Было то, что теперь называется сексом. Секс кровопролития – самый истинный экстаз, который можно себе вообразить в извращенной голове, но это действительно так. Азарт убийства заражает полностью, и невозможно остановиться даже тогда, когда убивать некого.
Именно на этом поймал себя Штейнц, когда кромсал саблей уже мертвого врага. Двое солдат уже висели на нем, пытаясь остановить его.
– Ваше брагородь, – кричал один из них, – конец делу, драпают французы.
Они стояли в чистом поле на берегу небольшой речушки, за которой пытались скрыться остатки войска Мюрата.
– Вперед, за ними, – завопил поручик и упал на колено, воткнув саблю в то, что раньше было офицерским телом французского гренадера. Потом у Штейнца подломилось второе колено, и он стоял какое-то время, озираясь по сторонам. Наконец, сознание вернулось и донесло до его разума часть действительности, заключающуюся в том, что бой закончен, потому что биться не с кем и некому. За речкой спасалась горстка неприятеля, волоча за собой раненных, а вокруг собралась дюжина его гренадеров.
Кровь отхлынула от головы поручика, и глаза увидели то, что называется полем боя. Сам он стоял на коленях в куче изуродованного мяса, а вокруг было тоже самое вперемежку с клочьями одежды. Его взгляд встретился с глазами отрубленной головы кирасира, и подлый рефлекс выплеснул на остатки мундира последние капли желчи, приводя собственную голову в состояние разумного осмысления происходящего.
Штейц не понимал, что надо делать, но командирское чутье подсказывало, что надо немедленно собрать в единое рассыпавшихся по полю солдат. Он поднялся с колен, и от бойца к бойцу пошел приказ на построение. Все, кто мог передвигаться, спотыкаясь о тела убитых и раненых, стали стягиваться к центру, каковым в данный момент являлся их офицер. Кому-то удавалось поймать обезумевших лошадей и забраться в седло.
Тех, которые драпали на том берегу, было раз в сто больше, но они бежали, оглядывались на эту горстку российских мундиров, ставших в коре, и начавших движение в их сторону. Их кони носились по диагонали, ничего не понимая, вставали на дыбы, не слушаясь всадников. И тут через наши головы жахнули пушки. Шрапнель разорвалась там у них, в середине их сумятицы, покосив последних офицеров, еще гарцевавших на своих лошадях. Это подкатили два последних единорога и выпустили по последнему заряду.
«Сашка, Кутайсов», – тут же понял Штейнц, потому что только его бригада может так стрелять без подготовки. Он еще не знал, что двадцативосьмилетний артиллерийский генерал, шалопай и поэт, картежник и лучший собутыльник, Александр Иванович Кутайсов остался при Бородине, пытаясь спасти батарею Раевского. Его тело так и не нашли среди неприступных редутов.
Однако пушкари сделали свое дело. Вдарили по последней, разлив вино судьбы каждому поровну и сели на пушки в ожидании своей участи, как учил их своеобразный молодой командир, выкормыш государя Павла Первого и пятнадцатилетний полковник при реформаторе русской артиллерии Алексее Андреевиче Аракчееве.
Стрелять было нечем, догонять не было сил.
– Сейчас подступят наши, – думал Штейнц, осознавая себя главкомом этого окровавленного и покалеченного войска, – и мы еще отвесим этим воякам пендалей под задницу.
Суки, – думал Венечка, – никто и не предполагал к вам идти на помощь. Бросили всех на убой, а теперь еще некоторые историки Жукова вспоминают. Вот откуда ноги растут. Стратеги сраные. Поставить бы всех генералов в первую шеренгу, первым эшелоном в атаку направить, из них батальон засранцев получился бы. В том веке было не так, – и его перо побежало по бумаге, издавая скрежет зубов. Враки все про мороз, – убеждал себя Венечка, – На календарь посмотрите, какие холода в августе, сентябре… Кто Москву поджигал, кто грабил? Просрали Бродино, а потом из Ляпкина Тяпкина надумали. Поэты эти расписали героизм «Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, французу отдана…» От них все это было рукой подать. И врали, как нехристи, и воевать не могли. Сраный французский лавочник стал императором и завоевал все европейские страны, и Россию завоевал. Молчу про Европу, Африку и страны эти непонятные. В Москву допустили, а теперь с теми, кто у края разбираемся. А «чуть помедленнее кони, чуть помедленнее… Хоть немного еще постою на краю…» А край у нас обширный. От забора – до заката, от запора – до дристушки, но, если началось, то поздно кричать караул, когда деревня сгорела. Только сгорела не одна деревня, а вместе с выселками да погостами. В храмах правят люди непонятные и за деньги развиваются. Тьфу, прости мя, Господи. И детей моих прости. Сам не знаю, что говорю, – так пролетело мимолетом в башке Венькиной, и взялся он опять за перо предначертанное.