– Это специальное приспособление нужно изобретать, – булькнул Флакон, доливая фужер остатками мадеры, – проще всего согласиться с предложенным и сконцентрироваться для изложения определенных слов на листе бумаги данным образом, исключая все остальные. Можно сделать то же самое путем кисти и красок, еще есть множество способов, и все они, поверьте, будут прекрасны, только тебе нельзя этого сделать, – продолжал Флакон, панибратски переходя на "ты", – без пера, чернил, руки и головы с глазами, упертыми в чистый лист бумаги, который через секунду будет уже не просто листом, а документом, несущем информацию в виде знаков, оставленных путем нажатия чернильного пера.
Ну, попал… Прав был дядя Федор со своей поговоркой "Не пей Столичную с утра, весь день икотой омрачится», – примерно так пролетело в голове Венилина с добавлением отдельных связующих слов, значение которых имело в себе своеобразие одного материального предмета в многообразном его понимании, во всех падежах, склонениях и спряжениях частей речи и междометий русского языка.
Сколько судеб состоялось в судебном направлении, когда определенное перо начертало слова на обыкновенном листе бумаги… Сколько не состоялось того, что могло состояться, по вине одного росчерка пера, начертанного на простом листе бумаги.
Между тем, Флакон перелил содержимое бокала в себя, причем количество мадеры в его чреве удвоилось. Он придвинул второй фужер и наполнил оба:
– Не люблю в одиночестве употреблять, тем более, что тебе давно пора расслабиться. Давай звякнем. Я, когда один, то не хмелею совсем. Самое приятное наливать собеседнику, тем более, что ты теперь уже наш кореш, к дьяволу подробности. Все узнаешь в свое время. Пока делай, что говорят и не рыпайся, а будешь букой, как этот, – и Флакон покосился в сторону грустного серванта, внутри которого шел разгул посуды, – у него внутри все грохочет, а самому нельзя. Поэтому и злится, чуть что – кулаками размахивает. Тебе залепил без надобности. Ты, я вижу, и так все потихоньку понимаешь.
Звякнули еще.
– Ты не экономь, – продолжал Флакон, – всего этого у нас в любом количестве при любом названии и живем дружно. Сегодня решили разливать мадеру, вот и пользуемся.
Звякнули еще, и тут Флакона поперло:
– Что ты ноздрями поводишь… Это на кухне остальные столовые приборы гуляют. Тарелочки, вилочки, ложечки, ножечки и прочие причиндалы, для них созданные. Нажарили, напарили, наварили. Радуются, а выпить не могут. Я, вот, тоже отведать бы хотел того, чем они там веселятся, а не могу, не создан для этого. А тебе все дозволено, ну, почти все, в пределах разумного, и перед тобой самое главное лежит – Возможность. И Возможность находится среди этих письменных принадлежностей. Давай звякнем.
Звякнули. Флакон покрылся пурпурной изморосью и, разбрызгивая янтарные капли, носясь по комнате, выпалил на одном дыхании:
– Много у нас памятников, а главного нет. То есть, они есть, конечно, сами по себе, – сбивчивой скороговоркой продолжал он, – только не в граните, мраморе, золоте, чугуне, гипсокартоне, в конце концов. А вот он, предмет преклонения, – и Флакон с почтением склонился над стопкой бумаги, не пролив на нее ни капли, – памятник листу бумаги и чернильному перу возможно создать на каждой российской улице. Если хотите, можно назвать его именем каждую улицу Ленина, каждую площадь Лермонтова и переулок Нежданного, не говоря об улицах и проспектах не столь прямолинейных, которых не бывает в городах нашей страны. Поэтому памятники листу и перу хранятся в определенных местах нашего государства и не выставляются на выставках достижения народного хозяйства и достижениями особенно не считаются. Только попробуй обмакнуть гусиное перо и, не сделав кляксу, написать что-нибудь. Сам не накляксишь, так за тебя сделают. Ты возмутишься, а тебе укажут на муть таких бурлений твоего сознания, что ты сам никогда не подозревал о таких загибах в пирогах твоей мамы, не говоря про папу, антисемита по рождению и марксиста по воспитанию. Когда клякса падает с пера, надо объяснить ученику правила правописания. Во-первых, его надо поставить в угол коленями на горох и за каждый пых в классе лупить ему линейкой по затылку, а если кто чихнет, то розгами по заголенной жопе. Если, кто не ответил на вопрос преподавателя, этому, в углу стоящему, еще пять ударов плеткой семихвосткой. Вот это дружба называется. Поняли, как надо. Теория разумного патриотизма. Зазубрить надо стихотворные рифмы и, считая себя большим эрудитом, можно плеснуть остроумием на лезвие ножа, с острия которого скатится твоя собственная кровь, превращаясь в чернила, которые не растекаются кляксой, а становятся глыбой недоразумений и ежом препятствий сумасбродного хозяйства нашей обыденной жизни, вбирающей в свое бродство, массу яйств, клякс, азмом и измов.