Письмо так и останется не отправленным. Он будет зарублен одним из первых, потому что наша атака все равно состоялась, и единороги батареи Тушина первыми пришли на взгорочек дислокации при селе Крымское. Всего-то было четыре выстрела из двух орудий, но их хватило для начала нашей атаки.
Казачьи и кавалерийские полки с двух сторон нанесли ударище по неприятелю, как гром среди ясного неба, и пошел кровавый дождь и стекал в реку Польгу, где стояли наши заветные полки для нанесения разгромного удара.
После лавины атамана Платова, генерал-лейтенанта Уварова и генерал-майора барона Корфа пошли подчищать грехи Софийский и Либавский пехотные полки, а за ними егеря в составе Бутырских и Томских полков.
Синева Мюратовских драгунов поднялась в Подмосковное небо и окрасилась кровавым багрянцем заходящего солнца Наполеоновской империи. Только на Треуголку растолстевшего лавочника пока еще не капали дождинки конца мирового господства, и встречный ветер несокрушимости своих идей кружил окаянную голову.
Между тем, около села Крымское или Татарка продолжался арьергардный бой во славу русского оружия под командованием генерала Милорадовича, застреленного в последствии одним из декабристов на Сенатской площади.
А затем уже гремели сапоги, вытаптывая свою историю, под звуки герценовского Колокола, хлюпания некрасовских соплей и тихого восхождения от Полярной звезды к последующей диктатуре террористов, бандитов и самозванцев.
Можно было бы закончить повествование, но бедный Венечка засел над расшифровкой манускрипта и уронил уже свою каплю чернил на белоснежный лист бумаги. Придется вместе с ним вымарывать кляксы, тем более, что Негритянка уже закрывала форточку снаружи, и добрый Буфет уже раскрыл свои створки, позвякивая содержимым. В то время как рабочий класс в муках продолжал выдавливать из себя остатки прол-летар-и-адского сознания.
Остатки от хватки
Поручик летел на крылатом своем коне. Внизу мчались навстречу друг другу два вихря нескончаемой истории. От их столкновения порождались другие вихорьки и завихрения. Каждый норовил отделиться от общей схватки и проявить себя в отдельности, но был втянут обратно в общемасштабный ураган столкновения двух противоположностей, чтобы взлететь и тихо опуститься в бескрайней пустыне человеческого невежества.
Поручику уже было видно далеко вперед. От ужаса он натянул поводья, пытаясь остановиться, но движение времени несло его все дальше, пока не остановилось само.
Дальше была бесконечность, когда нет времени, пространства, будущего, прошлого, есть только настоящее, над которым зависаешь и смотришь, но ничего не можешь сделать, чтобы изменить что-нибудь, а там все происходит и делается по-своему, и никак не складывается так, как хотелось бы.
Поручик привстал в стременах, отпустил поводья и выскочил из седла.
Венечкина рука выписывала букву за буквой, слово за словом, и его глаза следили за происходящим, передавая в мозг правильность написания, а голова держала все это под контролем, опираясь на шею, которая все это поддерживала. Такого совершенства Венечка не мог предположить в своей жизни никогда. За окном вставало солнце, заглядывала луна, стучали тучи своими брызгами, и чернота ночи сливалась по стеклу утренними струйками белого тумана.
Сервант притих, Графин замолк в его нутре, вместе со всем содержимом. Только на кухне раздавалось шипение, которое Графин пресекал однозначно:
– Развели тут общежитие, я ваше коммунальное благоустройство устрою в рамках удобств генерального квартиросъемщика.
Сожители примолкали, а Графин, под одобрительным взглядом Серванта, подъехал на стол к Венилину…
– Долго еще? – спросил Графин
– А вот и снег выпал, – ответил Веня. Подошел к окну, посмотрел на тополиный пух, поежился, – хорошо бывало на зимней рыбалке, только по весне опасно, многие под лед уходили.
Лейтенант Штейнц лежал на краю болотца и держал правую руку на поворотнике взрывателя. Сейчас пойдет колонна и с поворотом его запястья произойдет взрыв заложенных зарядов.
Снег засыпал лейтенанта по самую макушку, а лейтенант засыпал под звуки духового оркестра, лениво обыгрывавшего мелодию вальса под липами Центрального парка культуры имени Горького. Мелодия становилась все плавнее, трубы переходили в голоса, а голоса зрителей становились шумом листвы вековых деревьев, нависающих над открытой площадкой летнего театра. Легкий ветерок скользнул по лицу, и мамина рука легла на запястье: «Пора подниматься, петушок пропел, на зарядку становись, поднимайся соня…»