Бас-барабан оркестра ускорил темп до бешеного фокстрота, и все остановилось на обрыве ритма, переходящего в полную тишину. Мороз согрел замерзающее тело, которому стало тепло и приятно медленно заползать под одеяло холода. Тело расслабилось и согласилось с благодатью.
Никто не может помешать полной идиллии данного с согласием того, что устраивает в данный момент, – пронеслось в покрытой снегом голове.
Возразил только один кусочек тела, до которого дотрагивалась мама. Запястье дернулось, и кисть руки крутанула рукоятку…
Кто не знает, как дрожит земля, тому не надо этого испытывать. Кто не видел, как летит искореженный металл на головы перепуганных людей, тому ни к чему это видеть. Кто не знал, что такое война, тому – великое счастье.
Летеха Штейнц ничего этого не узнал. Он не ощутил, как тряхануло почву, и кора земли разошлась под механическими гусеницами, приползшими пожирать чужое. Он не видел, как безнадежно сползали внутренности пришельцев с веток вековых дубов, а осины ломали сучья и втыкали свои ветки в обезглавленных супостатов. Он чувствовал только одно, что мама его держит за запястье, и ему пора идти в школу.
– Я не хочу туда идти, – закричал Сашенька, – там Витька противный, мне придется с ним драться.
– У тебя хорошая учительница, – ответила мама, – никаких драк не будет. В крайнем случае, мы с папой разберемся и поможем тебе. Не бойся.
– Что? Что ты мне говоришь, – пробубнил Сашенька, насупившись, и, высвобождая руку, двинулся в сторону школы, определенно зная, что будет драка, и в школу он сегодня не пойдет. Будет разбитая рожа и порванная рубашка, запрятанная за холодильник, потом на тряпки пойдет, мама даже не вспомнит про нее. А рожу тоже не увидят, потому что буду сидеть над письменным столом, повернувшись к ним спиной и делать уроки. Только я не уроки буду делать, а татуировку в честь девчонки, которую буду любить до смерти. Витька на два класса постарше, но я его отделал под ретатуй. Он пару раз тоже попал мне по роже, но лучше бы этого не было.
Витька неделю не появлялся в школе. Его папа приходил к нам домой. Я открыл дверь, моих никого не было, и говорю:
– Как Вы думаете, он в восьмом классе, а я в шестом, кто над кем шефство брать должен? Может, разберемся?
Тот по лестнице спустился, не оглядываясь, а ко мне потом прилипла кличка "Шеф", потому, что Ромка из-за соседней двери подглядывал, вышел на лестничную площадку и говорит:
– Ну, ты, Шеф, даешь. Пахана отбрил.
В луже – лицо постаревшее.
Сбита в кулек простыня.
Солнце встает заржавевшее,
И со ступенек вода
Капает тихо в пригоршни.
Я собираю себя.
Льются покапельно мысли,
Дверью мяучит петля.
Просто она на воротах,
Просто она не моя.
Тихо зашел за ворота,
Там простирались поля.
А за воротами кто-то
Тихо точил якоря.
Грусть и тоска леденеют.
Ржавое солнце встает.
Угли в печурке дотлеют,
Скрип колеса повезет.
Солнце НЕСЕТ нам удачу.
Флейта в полях запоет,
Я просто так не заплачу,
В глаз сорнячок попадет.
За солнцем – темнота в придачу.
И небо, звезды и луна.
Как засмеюсь или заплачу,
Избыток чувств со мной всегда.
И выливая все избытки
На камень охладевших плит,
Избави Бог от этой пытки,
Когда внутри огонь горит.
Графин отодвинул от себя рюмку и тут же налил.
– Знаете ли, Венилин, – произнес он торжественно, – многое тут пытались переписывать данные манускрипты, но вы первый, с которым хочется…
Венечка махнул предложенную рюмашечку, вкусненько закусил, утерся салфеточкой, отодвинулся от стола…
– Прошло двое суток, а вы не можете расчистить дорогу!!! – вскричал Император, отхлебывая бульон из нежнейшего фарфора, – вы понимаете, что победа уплывает, как кит во льды, а наши гарпуны не могут добить эту вялую рыбину.
Булочник, так любовно называла Наполеона его прислуга, сорвал с груди салфетку, бросил ее на землю и вдавил ее в эту неподатливую глину каблуком правой ноги, в то время, как левая ступня боролась с подагрой в тазике с пятидесятиградусным рассолом, приготовленным евроазиатским лекарем.
– Вы не понимаете, что каждый потерянный нами час может стать безысходной вечностью, – прошептал Великий Корсиканец, и левая его нога опрокинула лекарский тазик.
Маленький, пузатый итальяшка выбежал из шатра в одном сапоге… После чего бросился в свою рессорную бричку. За ним бежали три человека, и двухметровые гвардейцы выстроились живым коридором, отдавая честь своему императору. Любой из них доказал свою преданность на поле боя, получив не менее двух ранений, хотя каждое из них могло быть смертельным