– Не будем такими категоричными, – обнаружила себя СтатуЕтка Дамы с Собачкой, – мы все-таки в одном формате продвигаемся, – и удобно расположилась на мягких телесах Пуфика.
– Нет у нас с тобой одного формата, – округлился формами Флакон, – ты всю жизнь свою живешь с собачкой и никакой Стакан, даже самый граненый, к тебе не подкатит.
– Но я тоже человек с Большой Буквы, – возмутилась Дама, – причем тонкой фарфоровой работы, и левретка моя окружена вымпелами породистости, не могу предположить всех ваших неожиданностей…
– Позвольте без тонкостей, – возник Граненый, – нет большего потомка стоика, чем вы взалкали бы о Толике. Воззрите глаз, как здесь у столиков рыдают новые поэты в коликах…
– Собачка-то причем? – обиделась Дама. – Она до сих пор носит имя Толяна Кржиневского. И прекратите свои грязные намеки, хотя бы в память о тех временах, когда одна рука Толяна обхватывала ваши грани, а вторая нежно брала меня за талию, и в звуке страсти мы ударялись друг об друга, а он произносил пламенные речи о совершенстве малины в революционной ситуации и диктатуре можжевелового куста на обвальных склонах…
– К чему полемика, господа, – вскликнул Флакон, – поскольку наш род ведет свои корни от Граффинов, я со всей ответственностью могу заявить, что, благодаря Толяну, мы разливали благороднейший напиток по всем Фужерам мира.
– Заметьте, – обнаружилась Стопка, – без меня здесь ничего бы стояло. Граненые ушли в прошлое. Флаконы с их граффинской родословной отвалили в небытие, а мы продолжаем начатое и по традиции масть держим. Да мы везде, даже в каждом захолустье, остаемся самими собой не зависимо от емкости. Хочешь сто граммов – пожалуйста, желаешь пятьдесят – будьте любезны. Граненые остались в безвозвратной глубине времен Шарико-подшипниковых заводов, целинных вагончиков и клятв в верности до преданности. Даже Стоп-Кран моим именем назван.
Неожиданно хлопнула фрамуга, и вместе со Сквозняком влетела Негритянка, опустилась посреди комнаты и тихо проскользила босыми ногами к письменному столу, за которым безмятежно почивал Венечка. Она тронула его голову, не по годам поседевшую, запутала свои шоколадные длинные пальцы в его белобрысые кудри, на которых седина переливалась особенным отраженным светом, ласково провела по шеи и легонько уколола длиннющим, отливающим перломУтром там, где соединяется жизнь со вселенной. Затылок дрогнул, и голова пришла в себя. Глаза открылись и в них отразился разум, исходящий изнутри. Негритянка отдернула руку.
– Ты меня чуть не убил током электричества, – произнесла она и растворилась в створках окна, за которым луна и солнце улыбались одновременно.
Венечка подошел к створкам, они были закрыты.
– Спасибо, что зашла, – сказал Венечка, – неизвестно к кому обращаясь, к луне, солнцу или Негритянке.
Тем временем Поручик Штейнц, будучи уже полковником, потчевал боевого друга, тридцатипятилетнего генерала в отставке Вяземского, наливочкой и солеными грибочками под настоечку на клюковке. К столу были предложены блюда из осетрины, фазана и молочных поросят. Разговор складывался сумбурный. Каждый норовил поцеловать друг друга и обняться обеими руками, хотя у Штейнца не хватало левой, а у Вяземского правой руки. Штейнц уже давно наловчился делать левой все, что могла ловчить правая, а Вяземский, будучи левшой, приноровился тоже. Оба были довольны своей встречей и вспоминали все подряд. Потом позвали холопа Федю и диктовали ему, чтобы записывал. Потом все устали, наградили Федю вольной и пошли купаться. Федя ползал по траве и кричал, что вольная ему, как погибель в смертный час, потом свернул написанное и пропал с бумагами.
Один листок сохранился. Он находится в засекреченном архиве, который охраняется внучкой Штейнца под семью засовами и десятью печатями. Его удалось раздобыть. Там написаны странные слова, слегка рифмованные под ритм строевого шага, идущего в разбивку по кочкам российской империи, когда глина, прилипшая к сапогам армии, уносит с собой территорию государства, которого не смогла защитить.
Как-то вдруг
В земное время года
Небеса провисли от погоды.
Сыпал дождь,
Расстроилась природа,
Снег с дождем – не лучшие друзья.
Только за рекой у брода
Поднималась полная луна.
Запуржит зима и засмеется.
Дождь захватит капли в кулаки.
И пенек мне об коленку трется,
Что ж вы натворили, мужики…
На цепи собака рвется.
Заскрипят зубами желваки.
Заскулит зима и засмеется,
И заплачет снова от тоски.
Небеса прогнулись от дождя,