Невнятно помню дорогу, по которой мы ехали после. Папа был так многословен и рассказывал про яблоневые сады и поля, где колосится рожь, которая больше нигде так не родится, как на полях его соратника по Суворовским баталиям, про какие-то агрономические достижения его крестьян, собиравшим неслыханные урожаи, благодаря участию в земледелии каких-то просветленных людей. Он говорил о преобразованиях, необходимых для развития, чего-то мне не понятного, и о доблести нашего российского воинства. Последнее мне было очень понятно, и я представлял себя в полном обмундировании, при эполетах и орденах впереди всей армии, переходящей Чертов мост.
Военные мундиры меня окружали с рождения. Знаки воинского различия я начал отличать прежде, чем начал говорить, а считать меня выучили прежде, чем читать, поэтому мне было понятно, что чину генерала может быть достоин офицер очень преклонного возраста, ну, скажем, лет тридцати-сорока. Именно эти старики меня тискали во время отцовских сборищ, срубали саблей пепелок на вытянутой руке и сбивали выстрелом с десяти шагов яблоко с головы папа. Я жадно вдыхал аромат их раскуренных трубок, сожалея о том, что мне никак невозможно до определенного возраста отведать вкус шампанского, но предвкушая счастье верховой езды, когда из конюшен выводили наших рысаков, и все неслись по полям и весям сломя голову. У меня тоже была своя лошадь, которую звали Русь. Папа утверждал, что имя лошади должно отображать ее характер. Моя была очень послушна, спокойна и размена в езде, но могла проявить норов под чужим седоком. Бывало, что опытные наездники не могли совладать с ее норовом.
Мне хотелось побыстрее вырасти, научиться всем военным премудростям, чтобы как Михаил Андреевич Милорадович в свои двадцать семь лет на поле боя подхватить упавшее знамя и повести в атаку приунывшее войско со словами: "А ну, солдаты! Смотрите, как умрет ваш генерал!" Подо мной, как под ним, убьют четыре лошади, и сломается неприятельский клинок, занесенный надо мною, и пуля, выпущенная с трех шагов, не попадет в меня, как не попала в него, и сам Алексей Петрович Ермолов скажет: " Чтобы быть повсеместно при Вашем Превосходительстве, надо иметь в распоряжении запасное существование".
Я мчался на встречу с великим. Я понимал, что уже приписан с рождения к Измайловскому полку, и жизнь моя будет покрыта доблестной славой, как рожью покрыты поля, как покроет их на зиму снег, как побегут по оттепели малые образы бесконечности и остановятся громадой сверкающих звезд, перед которыми захочется встать на колени и, уткнувшись лбом в доброе и мягкое, шептать о вечности тебе предложенной.
Мы подкатили к белокаменным ступеням. Пока папа разминал затекшую спину, я пробежался по ним вверх и вниз, насчитав двадцать две штуки. Двенадцать совершенно круглых колонн поддерживали крышу аркады. Широченные окна и пять дверей. Только вдалеке за деревьями виднеется часть крепостной стены. Тоже мне, Упорой. Где земляные укрепления, называемые упорами, чтобы враг не прошел, где рвы, где сторожевые башни? Скучно мне стало мгновенно, но тут во всем своем очаровании спускается к нам Его Превосходительство. Лакеи в ливреях с обеих сторон, а он, раскинув руки, летит по всем двенадцати ступеням на моего папа… Полы халата развеваются, а руки замыкаются в объятьях.
Про меня, конечно, забыли на какое-то время, после представления генералу, но эта пауза дала свои результаты.
Конец средней части для начала части замыкающей
Пролетающий поток воздушного пространства слегка коснулся левой Венечкиной щеки и закружил запахом весеннего ветерка, смешанного с утренней прохладой, солнечными лучами, шумом листвы и гарью помойки. Боковое зрение правого глаза уловило хвост уходящей электрички. Через вакуумную вату тишины, заложившей уши, постепенно проклевывалась железнодорожная дробь, отбивающая ритм птичьей какофонии и самозабвенному соловьиному соло. Венечка замкнул двумя пальцами ноздри, чтобы в них не попадал угар от тлеющей рядом урны, поднялся со свежеокрашенной лавочки и, зацепив плечом стойку с названием станции, побрел в конец пирона, осознавая, что новенькие джинсы безнадежно испорчены этой липко-зеленой лавочной краской.
– Привет, – сказал Венечка, присаживаясь за столик кафешки.
– Милости прошу, – ответил ему неопределенного возраста человек в камуфляже, пройдясь взглядом, как пулеметной очередью, по пустому залу и остановив его напротив себя. – Присаживайся.
Венечка поставил свои пельмени с тарелкой из свежевыжатых огурцов под названием "салат весенний", опустил свой свежевыкрашенный зад на леденящий простату пластик долгоиграющего кресла, плеснул соседу и себе, пшикнул Кока-колой и с удовольствием наладил вдогонку выпитому часть своего завтрака.