История, говорят многие, что дышло, как повернешь, так и вышло.
– Тихо мне тут, – проснулся Венечка, – всему же есть предел, братцы. У меня манускрипт, который надо переписать доподлинно.
– Ша, – подтвердил Буфет, – все заглохли. Малява есть. Кент за базар отвечает.
– Сто пудов, обвалится, – заявило кресло, придвигаясь к Столу.
– Не скрипи суставами, – парировал Чайник, – кипятком обмочу.
– Тихо, – пискнула форточка, – хозяйка на подходе.
Камин запылал, дрова разгорелись, ночная сырость улеглась, задрожала лампочка под кривым абажуром, упали шторы. Пришел рассвет.
Венечка отодвинул Штору, протер запотевшее стекло Фор-точки, плюхнулся в Кресло, поерзал в его кожаных недрах, придвинул к себе стол, который из обеденного стал письменным и уперся в него локтями.
Утро в имении Упорой начиналось с рассветом. Мне было интересно все. Как запрягали, как распрягали, как гоняли рысью по полям. Они для меня всегда были военными, даже когда надевали штатское. Я не знал тогда и теперь не предполагаю, какими они были на самом деле. Я быстро вырос и стал таким же военным. Мои две звездочки на погонах определяли судьбу сотни солдат, которые насмерть рубились у села Крымское или Большие Татарки. Полегли все. Можете себе представить – три сотни против трех тысяч. Не смешно говорить о том, что французов побили ровно столько, как при Бородине. Крошили и кололи со всех сторон. Это не вошло в историю под знаком исторических битв, но стало первым и единственным примером арьергардного сражения, в результате которого победоносная армия булочника была обречена. Никакой народной войны не было. Никакого крепостного права французы у нас не свергали. Мы их били, просто потому, что крепостные – от слова крепость. Однако, придя в Европу, эти дикари не разрушили Париж и крепости их не оскорбляли, и крепостной мужик не приходил в безумство, взирая на завоеванное благолепие. Почему? Потому, что барин запретил. Барин – это командир. Командир – это офицер, от которого зависит все. Все – это вернуться домой. Домой – куда? Все пожгли. Кто остался в живых? Но Париж не тронули. Войско вернулось в залатанных мундирах без мешков, набитых пряниками, которых не хватает на всех, но с великим и необъяснимым образом победоносной стати, воспетой кряжистыми дубами и упругими стволами следующих поколений.
Разгребая пепел собственных добротных изб, мужики падали на колени и ползали в пыли пред теми, кто вернулся, перед теми, чьи усадьбы они растаскивали и грабили вместе с рыжими подштанниками лягушачьих лапок. Мужики отмолили себе прощенье. Они вернули все, что могли и нажили сторицей, сообразно молитве и Святому Духу, пребывающему в их душевном сознании с каждым крестным знамением.
По российским местам восстановились поместья. Орденоносные мужики притопали домой. Дома барин все придумал, семья жива здорова. Никто не позволит опустеть в солдатском доме. Помнится, Париж весной покинули, зато к жатве домой добрались.
У Василия Жуковского в череде героев, поименованных в поэме «Певец во стане русских воинов», слышим:
«Наш Милорадович, хвала!
Где он промчался с бранью,
Там, мнится, смерть сама прошла
С губительною дланью…»
Переписывая последние строки, Венечка задумался, поставил кляксу, которая моментально исчезла, и устремил свой взор в сторону Буфета, створки которого моментально распахнулись, и звяканье Флакона о Графин однозначным образом зависло в воздухе.
– Будьте любезны, – заявил Флакон.
– Наше вам пожалуйста, – обнародовался Графин с чувством собственного достоинства.
Из недр Буфета доносились нежные переливы спора между богемским стеклом, хрусталем и кузнецовским фарфором.
– Будьте любезны, без амбиций, – пробурчал Глава сервиза, – здесь пока Чайникам делать нечего.
Венечка опрокинул в себя рюмку от Графина, стопку от Флакона, залил все это из Граненого, который в споре вообще не принимал участие, прижался носом к складкам рукава правой руки и выдохнул так, что не проливаемая чернильница брызнула содержимым вокруг себя. Чернила запятнали все, кроме бумаг, а на остальном собрались в комочек и плюхнулись обратно в чернильницу.
Мне папа рассказывал, – продолжал писать Венечка от лица поручика Штейнца, – как семнадцатилетний Михаил Андреевич Милорадович впервые схлестнулся с турками под командованием самого Суворова. Ничего не было в том удивительного, потому что с рождения Мишенька был приписан к Измайловскому полку и за выслугой лет, к десятилетнему возрасту, пребывал в чине подпрапорщика лейб-гвардии. Для кого-то военная карьера заканчивалась на ранней стадии своего развития, а кое-кто влезал в мундир и не представлял для себя никакого другого занятия, кроме военного. Многие удерживали плацдарм на картах паркетных интриг, а кое-кто штурмовал крепостные сооружения, в том числе Измаил. К числу последних принадлежал Михаил Милорадович. Это была кампания 1788 года, а через десять лет он стал генерал-майором и шефом пехотного Апшеронского полка, который под командованием князя Лобанова-Ростовского был двинут в Польшу, где апшеронцы совершили блистательный штурм Пражских укреплений и вошли в Варшаву, а Прага была пригородом сей величайшей столицы. Бесподобный в своих казуистических решениях, наш несравненный военачальник Александр Васильевич в своем руководстве отозвался по поводу данной кампании примерно так: "сие дело подобно измаильскому". Далее по летописному:
"После незначительного мирного периода апшеронцы, во главе со своим шефом графом M. A. Милорадовичем, в 1798 году выступили в итальяно-швейцарский поход и участвовали в сражениях при Лекко, Бассиньяна, Треббии, Нови, Обер-Альп, на Чертовом мосту, Амштеге и Муттентале, заслужив в армии почетное имя «богатырского полка".