Когда я выпил свои первые фронтовые сто грамм, то осознал, что этой дозой не отделаешься, а надо знать меру. Мера бывает разная. Для разгона. Для успокоения. Чтоб догнаться. Чтоб нажраться. Можно еще невозможное количество мер перечислить, но самое главное – осознать критическую точку. Венечка Ерофеев свою точку определенно знал, Гоголь тем более. Оба сошли с ума, или мир сдвинулся с рельс, пришпандорив к обочине Мертвых душ вялотекущую блевотину «Москва – Петушки».
Сегодня мне страшно. На современной сцене ставят невообразимое. Многие мои современники не знают, кто такой Ленин. Неужели я такой старый, а мне всего пятьдесят четыре? Один из моих дедов уже умер в этом возрасте, отвоевав Великую Отечественную во фронтовом тылу. Когда даже его дочь, моя мама, не знала, на каком производстве он работает. Только ноги его распухали до размера хорошего бревна, а топить печку было нечем. Только младший мамин братишка, привезенный из Башкирской эвакуации в Москву, увидев яблоко, сказал: «Какая красивая картошка». Причем это элитные дети. Не в нынешнем смысле, а в том, что папа стоял у окна вечерами и ждал, когда его семнадцатилетняя дочка придет домой с прогулки, а потом уходил в ночь на работу руководить предприятием замкнутого цикла.
Нынешнее, безусловно, срастается с настоящим. Не знаю, что такое настоящее.
Настоящий цвет.
Настоящий блик.
На столе предмет.
Я к столу приник.
За столом своим
Я смотрел в окно.
Сяду перед ним
И протру стекло,
Под которым жизнь,
За которым цвет.
«Пьяному от радости
Пересуда нет».
Здесь Есенин жил,
Пушкин ночевал.
Я все тот, как был.
Был и не пропал.
Письменный мой стол,
Мой ночной причал.
На тебе порой сына пеленал.
И в созвездьях плыл
И ура кричал.
Мой, братишка, стол,
Мой немой причал.
Вторая байка из колодца
Промежуточная жизнь. Пробовали? Знаете? Может, дополните ведро из колодца, а может, выплесните все ведро.
Сегодня мы спьяну поговорим о бесконечности. Параллельные рельсы лежат на земле. Колеса стучат по бесконечному пути нашей мысли, а все остальное переходит в отголоски стука нашей памяти и складывается в стройную мелодию колесного ритма, говорящего о том, что надо накрыть маленький столик, расслабиться и закусить. На то она и промежуточная жизнь.
Это – от пункта А – до пункта – Б.
Байка очередная
Скучная жизнь.
Все знают, что в определенных ситуациях хочется удавиться, только не каждый может это желание удовлетворить, потому, что, как правило, только петлю на шею наладишь – жизнь налаживается. Главное, чтобы табуретка под ногами в этот момент не подкосилась.
– Так будет мебель достойна нашего времени, и мы достойны наших табуреток! – вскричал Венечка и рванул из электрички, открывшей ему двери со всеми возможностями на станции «Товарная».
Возможности уже закрывались, и, продавливая свое тело между ними, Веня выплеснулся наружу целиком, но руку пришлось выдергивать. С рукой все в порядке, но ремешок от часиков отцовских порвался, и упали они на перрон прямо под ноги. Все хорошо, но стрелки остановились.
Он не знал, как называется эта станция и не предполагал, что эта остановка времени на его ручных часах «Победа» сыграет определенный туш в марш-броске его размеренного и приятного во всех ощущениях путешествия.
Присев на чугунную лавку с выломанными поперечинами, вздумались мысли:
Опять до икоты зевал от работы.
Простите за резкость начала.
И приступы рвоты
Уж после икоты
В столовой еда вызывала.
Отмучившись вскоре,
Налаявшись в споре
О воле, о доле, а также футболе,
Я снова в пивную,
Мою разливную,
Такую родную попал.
Помянем же стоя
Период застоя.
Он вынянчил нас и сковал.
Пусть кто-то из строя
Не выдержал боя.
И после запоя пропал.
Мы старые лозунги сняли.
По-новому мыслим и пьем.
– Засранец какой, этот Сталин!
И Берия тоже при нем!
Угробили в корне идею.
Нет веры в небе и во мне, -
Кричал Селеван, соловея,
Соседа стуча по спине.
– Во всем виноваты евреи, -
Резонно заметили мне, -
Мы с вами, ребята, по шею
Поэтому в самом дерьме.
Потом загрустили и пили