И надолго ли?
— А где Анну? — спрашиваю я.
— Расставляет своих людей, — говорит Марина. — Эткуру и Ви-Э с ним. Ему нужны все; видишь, оставил тут только раненых и северян. Боится за послов… впрочем, Дин-Ли с ним. Я сама задержалась только потому, что за вас как-то неуютно. Мы в самом центре событий. Трудно быть уверенной в чём бы то ни было… Хочешь поесть?
Я не уверен, но киваю. Марина разворачивает кусок полотна, вытаскивает пару лепёшек, пахнущих гарью, и сильно пахнущую гарью копчёную козью ногу. Ри-Ё разливает в разнокалиберные чашки сяшми из вместительного и очень изящного чайника тёмной глины, с прихотливым рельефным орнаментом в виде цветочных гирлянд. Сяшми тоже отдаёт гарью — что делает благородный напиток уж совсем нестерпимой гадостью. Подходит Кирри, присаживается на корточки и отрезает кусочек мяса стеклянным ножом. Ри-Ё подаёт очередную чашку сяшми Юу, тот выпивает залпом. Просыпается лянчинка, облизывает губы — мы даём ей воды со стимулятором, она жадно пьёт. Я смотрю на неё: метаморфоза идёт на всех парах, на удивление хорошо, будто у них с Юу был тщательно спланированный поединок по страстной любви. Она украдкой ощупывает сквозь рубашку собственную грудь; вид у неё трогательно беззащитный и несколько потерянный. Юу что-то шепчет лянчинке на ухо, и она прижимается к нему, зажав его одежду в кулаки. Они откусывают от одного куска лепёшки и пьют сяшми из чашки Юу.
— Умная, — негромко и одобрительно говорит Кору. — Вот я была та ещё дура…
В городе страшно тихо. Мне кажется, что я слышу какие-то далёкие звуки, но это, вероятно, только кажется. Самый тихий час, последний перед рассветом. Ловлю себя на мысли, что страстно не хочу, чтобы он кончался. Я боюсь за своих друзей. Я впервые в жизни вижу войну изнутри — и она уже надоела мне до невозможности. Я её ненавижу.
Слышатся шаги. Кто-то оступается на обломках баррикады.
Кору фокусным движением вытаскивает из-за спины пару пистолетов.
— Не надо, — говорит Марина. — Это Дин-Ли.
Кору кладёт пистолеты рядом с собой. Дин-Ли возникает из-за закопчённой стены, как привидение. Кланяется так светски, что это странно видеть здесь.
— Уважаемая Госпожа А-Рин, — говорит он извиняющимся тоном, — вы просили предупредить, когда изменится обстановка. Обстановка изменилась. Я бы настоятельно посоветовал вам, Уважаемая Госпожа, остаться здесь, по крайней мере, пока.
Марина стряхивает крошки с рук и встаёт.
— Всё так плохо?
— Плохо. Везут пушки от Дворца. Из Данхорета прибыл гонец, сообщивший, что армия на подходе.
Марина внезапно улыбается.
— Погодите, Дин-Ли, милый… Кому гонец сообщил?
— Анну… — Дин-Ли тоже улыбается. — Да, но это ничего не значит.
— Я так не думаю, — говорит Марина. — Мы идём вместе. Ник, ты останешься с ранеными — и я пришлю сюда людей, как только появится возможность.
— Вообще-то, хорошо бы, — говорит Юу. — Если что, раненых перережут первыми. Здоровых здесь маловато, защищать их некому…
Мы переглядываемся — и глаза Марины темнеют.
— Дорогой Л-Та, я каждую минуту буду думать об этом, — говорит она. — Ник, я надеюсь на вас.
— А-Рин, я люблю тебя, — говорю я, нарушая кшинасский придворный этикет. Но не могу не сказать.
— Ты так и не перестал быть варваром с диких гор, — сокрушённо вздыхает Марина, вызывая смешок у северян — и уходит вместе с Дин-Ли, унося с собой половину моего сердца.
Что меня всегда удивляло, так это белизна рассвета…
Закат почти всегда, во всех мирах, багров, кровав, залит расплавленным золотом, пурпурен — что-то такое в нём патетическое, драматическое, тревожное… этакие пышные похороны дня по всем классическим канонам. А вот новый день рождается негромко и неярко. Чуть заметная позолота, еле ощутимая розоватость — в море утренней белизны, нежно и светло, внушает радость и надежду, просто прогоняет тьму и всё, без всякого пафоса, нажима и напряжения. И — редко наблюдаемое таинство: на закате мы бодрствуем, совы, так сказать, а на рассвете мы спим. Наверное, поэтому оптимистов на белом свете меньше, чем пессимистов…
И вот небо над Чанграном такое белёсое, еле-еле розоватое, чуть золотистое, и воздух пахнет утром, свежим утром с примесью горелого дерева, тряпок и мяса — и я это всё ощущаю, как последние минуты тишины. Обожжённый волк, чьи щека, подбородок, шея и грудь уже не выглядят, как ночной кошмар — покрыты сероватой пенкой «заморозки», регенератора для тканей, повреждённых термически, вдруг садится на тюфяке, поджав ноги, прикусывает костяшки пальцев и начинает плакать. Без рыданий и прочих спецэффектов, но слёзы льются потоком.