— Рубцы останутся, — говорю я зачем-то.
Нухру неожиданно прыскает, как девушка.
— Вот и славно. Девкам не помешает, а парни не позарятся! — и останавливается.
— Что? — спрашиваю я.
— Площадь перед воротами, — Нухру машет рукой на поворот улицы. — Замедлись, подстрелят.
Мы осторожно заглядываем за угол дома.
На площади — свалка. Бойцы спотыкаются о трупы. Ворота разнесли ядрами в клочья, обломки чугунной решётки и тяжёлых створов валяются на разбитой мостовой. Пяток разбитых телег и какие-то бочки используются нашими, как прикрытие для стрелков — но как они разбирают в общей сутолоке рукопашной, по кому стрелять, не постигаю. Сверху, с городской стены, палят из пушек по наступающим — но выстрелы всё реже. Всё вокруг затянуто дымом — и я мало что могу разобрать. От едкой пороховой вони тяжело дышать.
И тут меня осеняет, что, в сущности, я не знаю, что делать. Я — сугубо штатский человек, и я — последний землянин, который обнажит оружие в чужом мире для чего-нибудь, кроме тренировки, игры или попытки достичь взаимопонимания. И сейчас — никого из них я не убью.
Я не могу, не имею права их убивать.
Следовательно, сейчас убьют меня. Я спокойно, как-то отстранённо, это понимаю — и обвожу площадь внимательным взглядом, следя за качеством передачи изображения. Для далёкой Родины — напоследок.
На брусчатке, в метре от моей ступни — тонкая рука в медном браслете, воскового цвета, заканчивающаяся у локтя лохмотьями красного мяса и белой торчащей костью; и почему для меня в этой бойне должны быть какие-то исключения? Потому что я тут наблюдатель?
Нухру вдруг резко толкает меня в плечо — пуля обдирает мне щёку и выбивает фонтанчик каменной крошки из стены дома.
— Дурак ты, — шипит Нухру и тянет меня за руку по какой-то сложной траектории. — Не дёргайся, ты, я твою шкуру спасаю, чтоб не подстрелили тебя, дурака…
Мы пробираемся вдоль стен, по периметру площади. Нухру дёргает меня то и дело, останавливает или заставляет двигаться быстрее — и я, убей меня Бог, не понимаю, какая ему в этом корысть.
— Куда ты меня тащищь, друг дорогой, а? — спрашиваю я, когда мы оба вжимаемся в нишу у разбитого фонтана, а в ворота влетает ядро, врезавшись в стену метрах в десяти от нас. Брызжет щебень, какие-то осколки… вытираю лицо — больно…
Нухру стоит так, что у меня закрадываются подозрения: он намерен закрывать меня собой.
— На стену я тебя тащу, — говорит он. — Куда же ещё? К Анну твоему. И я тебя туда дотащу живым, чтоб ты сдох, — и снова дёргает за руку. — Пригнись, дылда… нет, наши — идиоты всё-таки… по кому они сейчас-то садят из пушек, отцов их пообрезать…
Этого парня я совершенно перестал понимать. Он лупит меня плечом о каменный выступ, который раньше был, наверное, какой-то архитектурной деталью, он стреляет из пистолета куда-то в пороховой дым и белый свет — в кого-то, я всё-таки думаю, он заставляет меня прижаться к стене — и тут нас замечает волчица с растрёпанными кудрями и окровавленным мечом.
— Ник! — кричит она радостно и перепуганно, и они вдвоём с Нухру начинают меня защищать изо всех сил — отбиться уже невозможно.
В их глазах я — штатский недотёпа, и они совершенно правы. Они — наша волчица и волк из Дворца — действуют заодно, слаженно и чётко; Нухру что ж, теперь на нашей стороне?!
А я, как полагается недотёпе-этнографу, мешаю людям спокойно воевать.
Нухру и волчица парируют удары, предназначенные мне. А я прохожу полем битвы, не обнажив меча — и мне не дают остановиться, чтобы помочь юному волку, лежащему на мостовой, который кричит и хватает меня за ногу. Меня волокут волоком, пули свистят, кажется, у самого лица, я чувствую себя, как замороженный, но пытаюсь сопротивляться своим милым друзьям, которые рискуют собой из-за меня.
— Иди же, иди! — вопит Нухру и бьёт меня в спину кулаком, а волчица тянет меня за руку, а я пытаюсь вырываться и говорить, что вот там же раненый, и со стены бухает пушка, а на той стороне визжит лошадь, и кто-то стреляет из мушкета старого образца у меня под самым ухом так, что я чуть не подпрыгиваю, и передо мной кто-то распахивает дверь в темноту, а Нухру и волчица вталкивают меня во мрак, воняющий кошачьим аммиаком, и я чуть не падаю на ступеньки, а сверху — свет, и я бегу наверх.
И меня хватают за руки изо всех сил прежде, чем я успеваю что-то сообразить.
— Ник, миленький, жив! — выпаливает Ви-Э и тащит на солнечный свет, с лестницы, расположенной внутри стены, на смотровую площадку и дорожку для дозорных. — Хорошо, что ты пришёл. Мой Лев ранен, а у А-Рин кончилось лекарство.