Кроме Кацев, могли не спать девочки: они по ночам читали при настольной лампе. Пролетарии ругались из-за этого с Зайцевыми: требовали, чтобы они платили за сожженное дочками электричество. И, конечно, могла не спать баба Кира — она вообще непонятно когда спала.
Но открыл дед! Это здорово, что открыл любимый старый дед. У деда прямо лицо задрожало от радости:
— Наконец-то! Мы совсем думали, тебя опять на сборы…
Прошлым летом Петю и правда увезли на сборы Осоавиахима. Увезли срочно, он не успел забежать домой, а порученец с первого курса поленился, сообщил только на другой день.
Никого и никогда не было у Пети ближе и родней странной мужской семьи, в которой (как грустно шутил папа) женщины не выживали. Маму Петя не помнил, бабушку помнил, но смутно. Об отце и о нем, Пете, всегда заботился дед. «За маму и за бабушку», — говорил папа.
Дед и сейчас помчался греть чайник, доставал из буфета колбасу, масло… Папа уже лежал в постели: ему тоже завтра рано на работу, как всем. При виде Пети папа тут же вылез, накинул облезлый халат. Оказалось, Петя и правда хочет есть. Петя давно знал — папе и деду всегда лучше рассказывать правду. Глотая чай, Петя шепотом рассказывал о своих приключениях. Почему шепотом? Потому что в коммунальной квартире по ночам всегда говорят шепотом. Дед вполголоса орал, проклиная на идиш костный мозг, печень и семя негодяев, которые напали на внука. А вот папа… Папа закурил папиросу, и глаза у него стали словно бы оловянные. Тихо, склоняя голову то на одно, то на другое плечо, папа стал задавать вопросы. Следователь торопился, нервничал, папа был каменно спокоен — но вопросы-то были те же самые.
Дедушка хватался за сердце, сдавленно кричал: «Яхве! Яхве! Яхве!» Он морщился, невольно повышал голос и сам же прикладывал палец к губам.
Папа голоса не повысил, но дед верил каждому слову внука, и ему было все ясно. А вот папа не очень верил, что Петя сказал ему все. Папа совершенно ничего не понимал: кто и зачем напал на Петю. Петя — тоже.
— Потому что, сынок, это ведь вовсе никакие не уголовники. И говорят по-немецки…
— Когда я сел, один из них еще сказал по-немецки, что я «готов».
— А потом посветил фонариком и понял, что надо добивать, — неприятно усмехнулся папа. — Кстати, а как твоя печень?
— Еще болит…
Бок вздулся, внутри сильно болело. Папа засуетился, где-то у него лежала на такие случаи припасенная левомициновая мазь. А дедушка, как всегда, стал с папой яростно ссориться:
— Левомицин?! Что такое левомицин?! Мазать надо гусиным жиром!
— Папа, не выдумывай, ничего нет хорошего в твоих гусях.
— В моих?! Мальчишка, ты сказал отцу «в моих»?!
— Ну не в моих же…
— Гусь — это еда! Гусь — это шкварки! Гусь — это перина! Гусь — это спасение!
— Гусь — это клопы…
— Какую ерунду ты несешь!
— Разве нет? Подушка набита гусиным пухом, а из нее лезут клопы… светлый образ местечка…
— Гусь — это способ лечиться!
— Все равно нет тут никакого гусиного жира. Сынок, наклонись немного, смажу бок.
— Нет гусиного жира?! Конечно нет! А не надо было ехать в Ленинград! Я говорил, что ничего хорошего не получится из Ленинграда!
— Ага, надо было подыхать с голоду в твоей Касриловке.
— Не смей называть так Шепетовку! В ней не зашибали людей в подворотнях. Это в Ленинграде такая мода — убивать в подворотнях живых людей!
Петя знал — Касриловку придумал писатель Шолом-Алейхем. Смешную и нелепую Касриловку, пародию на еврейское местечко. Папа ругает Шепетовку Касриловкой потому, что терпеть не может сельской жизни. Папа любит машины, работу турбин и движение. А дед любит гусей, огород, неторопливые беседы с соседями. Он не хотел уезжать из Шепетовки.
— Сынок… — тихо позвал папа Петю. — Сегодня у меня на работе взяли Бориса Моисеевича… За что — не говорят, но знаю точно — это очень порядочный человек. Очень приличный.
Папа помолчал, раскуривая папиросу. Лицо у него было строгое и в то же время грустное.