Над нами, издавая унылые звуки, кружили альпийские галки.
-- Надо решать,-- продолжал он,-- пойдем дальше или нет. И уж если идти, то выбрать правильный путь. Не то угробимся...
Где-нибудь еще эти слова показались бы излишне драматичными. Здесь они прозвучали как голая констатация факта.
-- Сколько, по-твоему, нужно, чтобы дойти до вершины?
-- Часа четыре, если не сбавим темпа.
Была половина второго, прошло девять часов, как мы начали восхождение.
-- Значит, будем там в половине шестого. Четыре часа обратно до "Замка", еще двадцать минут до кулуара. В десять начнем спуск по льду. Думаешь, доберемся до лагеря в темноте?
-- Остается только ночевать на гребне. Но мы не взяли спальных мешков. Вряд ли выдержим. Можно, конечно, попробовать, если хочешь...
Был момент, когда мы сдуру чуть не решили идти дальше. Уж очень соблазнительно: до вершины каких-нибудь двести метров. Но потом, чуть не плача, сдались. Обескураженные, съели печенье и выпили холодный кофе.
Спуск был ужасен. Теперь, когда нас не вдохновляла надеж
да взять вершину, мы вдруг ощутили, до какой степени устали. Впрочем, хотя силы и выдержка были на исходе, мы твердо решили соблюдать предельную осторожность. Здесь нет горноспасательной службы; даже вывиха достаточно, чтобы погубить обоих. Я поймал себя на том, что бормочу: "Смерть одного -другому конец, смерть одного -- другому конец".
Несмотря на дикую усталость, нас объединяло чувство нерушимого товарищества. В эти критические минуты сознание взаимной зависимости (вызванное, по-видимому, тем фактом,
что мы были связаны одной веревкой и жизнь одного находилась буквально в руках другого) родило во мне небывалую привязанность к Хью, несносному чудаку, который затащил меня в такое место.
Около шести мы, как и предсказывал Хью, достигли развилки под "Замком". Но дальше не стало легче. Дул сильнейший ветер, склон был залит отвратительным желтым светом заходящего солнца. Потом сгустились тучи, и начался буран. Ветер, завывая, хлестал нас снегом и градом. Ниже "Замка" мы сняли кошки, но вскоре пришлось снова привязать их. Так, с кошками, мы по одному спустились через выступ в кулуар на южном склоне.
Это был не тот кулуар. Шестьдесят метров скользкого льда, и слишком широкий, чтобы можно было надежно опираться о стенки.
Дважды мы снимали и опять привязывали кошки, чуть не плача от злости и проклиная замерзшие ремни. Хуже всего бы
ло то, что ветер с гребня врывался в кулуар, ослепляя нас снегом и швыряя большие камни. Один камень больно стукнул Хью в плечо. Я боялся, что он потеряет сознание.
Желоб заканчивался ледяным камином. Я прокатился метров шесть на "пятой точке", пока Хью не остановил меня, натянув веревку. Сдуру я нес кошки привязанными на поясе, а потому ехал, сидя на них. Длинные шипы оставили мне на всю жизнь любопытные шрамы.
Стемнело. На скальной стенке, снова покрывшейся ледяным панцирем, мы провели час, которого я никогда не забуду. Но вот мы, наконец, дома. "Дом" -- это всего-навсего уступ, где нас ожидали два спальных мешка, примус и немного еды; но именно сюда в пос^ ледние часы и были устремлены все наши, помыслы.
Навстречу нам поднялась темная фигура. Чиркнула спичка и осветила знакомое лицо с бородавкой на лбу: Шир Мухаммед, самый нерадивый и нелюдимый из наших погонщиков,
-- Я беспокоился за вас,-- сказал он,-- вот и пришел.
Было девять; мы почти семнадцать часов находились на ногах и не могли произнести ни слова.
Час спустя вскипели одновременно оба котелка; мы жадно пили чай и томатный суп. За этой тошнотворной смесью последовала банка варенья и снотворные таблетки, кото-* рые, судя по величине, были рассчитаны ско* рее на лошадей, чем на людей.
-- Не люблю наркотических средств,-- пробурчал Хью, погружаясь в сон,-но в дан* ных обстоятельствах это, пожалуй, оправдано.
Мы проснулись около пяти. Моей первой мыслью было, что я лежу на операционном столе. Это заблуждение усилилось, ког^ да я увидел окровавленные руки Хью. Мои руки выглядели теперь так же страшно, как и его несколько дней назад.
Одевание оказалось неожиданно сложной процедурой. Ши-ру Мухаммеду пришлось застегивать нам брюки. Не так-то просто для человека, который в жизни не имел дела с брючными пуговицами. Это был единственный раз, когда я видел его смеющимся. Потом он зашнуровал нам ботинки.
К тому времени, как мы собрались, уступ превратился в горячую тарелку. Шир Мухаммед шел впереди. Несмотря на тяжелую ношу, он прыгал по склону, как козел. Скоро ему надоел наш похоронный темп, и он ушел от нас.
У верхней кромки ледника Хью остановился и снял рюкзак.
-- В чем дело?
-- Веревка,-- прохрипел он. -- Я забыл веревку. Пойду за ней.
Спорить было бесполезно. Он уже тащился вверх по склону. Я сам создал глупейший прецедент, когда ходил за оставленным карабином.
Сразу за ледником на морене сидел Абдул Гхияз. Он разошелся с Широм Мухаммедом в скальном лабиринте и очень тревожился за нас.
-- Где мистер Кэрлесс?
-- Наверху. !-- Погиб?
-- Нет, он придет.
-- Вы взяли вершину?
-- Нет.
-- Почему мистер Кэрлесс не с вами?
На языке знаков я с большим трудом убедил его, что Хью не пал жертвой моего честолюбия. В конце концов Абдул согласился нести мой рюкзак. Вот, наконец, и лагерь.
Прошел час, два, а Хью не показывался. Мне стало не по себе, я ругал себя за то, что не подождал его на леднике. Трое погонщиков, сидя вокруг костра, на котором готовился какой-то грандиозный и загадочный обед в честь нашего возвращения, монотонно бормотали:
-- Мистер Кэрлесс, мистер Кэрлесс, где мистер Кэрлесс?
Наконец он пришел. Борода покрыта инеем, губы потрескались; короче говоря -- человек, переживший сокрушительный разгром.
-- Где ты был? Мы с ума сошли от беспокойства!
-- Я нашел веревку, -- сказал он. -- А потом уснул под камнем.