— Значит, ты просто забыл, что когда ребенка учишь самостоятельности — отучаешь от себя. Ты со временем становишься для него чужим. Пусть знакомым, пусть уважаемым, даже другом, даже самым лучшим и любимым другом, но чужим. Связь рвется. А если она не разорвалась вовремя и полностью — страдают оба: и дитя и родитель.
— Моим детям не довелось стать взрослыми.
— Извини…
— Знаешь, меня часто уличают в сверхмерной жёсткости и даже жестокости, а я просто отношусь к ближним, как к себе. Золотое правило морали — единственное не мной придуманное правило, которому я неукоснительно следую в отношении близких. Это единственный стоящий якорь. Все остальное — блеф. Но так я отношусь только к действительно своим. В остальном — милая улыбка, сладенькое ублажение, лесть и ненужный тебе индивид, до которого тебе нет никакого дела, безвозвратно тонет в своей самости и более не досаждает своим праздным любопытством и нездоровой озабоченностью.
Да, я жесток и в первую очередь к себе. А собственно, в чем жестокость моя? Лишь в том, чтобы безжалостно задавить, разорвать, растерзать в себе так называемые высокие чувства, возникающие по инерции, создаваемой социумом.
Мои дети погибли у меня на глазах, когда старший едва достиг очарованья юности. Я испытал то, что прочувствовал бы любой родитель при виде смерти дитя собственного. Не меньше, но и не больше. Тогда я по существу был просто человеком. Не больше, но и не меньше. В своих эмоциях я не отличался оригинальностью. Но вот то, что я сделал со своим великим человеческим горем!
С точки зрения стандартного индивида, это — бесчеловечно. Это с любой точки зрения бесчеловечно, вот только сам термин «бесчеловечность» с разных точек зрения будет нести разный смысл. В конце концов, я стал тем, чем я стал.
Я могу состариться или заболеть и умереть, меня можно убить, но это чисто теоретически. На практике в отношении себя я сам выбираю свою участь. Поверь — не легкую. Я так и не научился испытывать эмоции, отличные от человеческих, или не испытывать их вовсе, но я знаю, как эффективно использовать любые из них. Жестоко? Да. Но только безжалостность наделяет жизнеспособностью. Будь безжалостной к себе. Только это дает шанс не стать трупом, по которому кто-то безжалостно пройдет.
— Ирочка, а у тебя мука есть? — прозвенел радостный голосок ворвавшейся с ревизией Наташки.
— Наташенька, присаживайтесь, — Женечка со всей учтивостью поднялся, уступая Наташе место.
— Ой… спасибо большое, но я там с тестом затеялась, а муки не хватило, — Наташа с удовольствием уселась за стол.
— Тесто, простите, какое?
— Для оладий… на кефире.
— О-о, тогда не волнуйтесь, Наташенька, только на пользу перерывчик пойдет.
Женечка не особо часто бывал у Ирины дома, но ни один раз не обошелся без забегания Натали за чем-нибудь архинужным. Женечку она всегда откровенно веселила, и он воспользовался моментом, дабы расслабиться и разрядить обстановку. Но как только нужный эффект оказался достигнутым, Женечка очень ненавязчиво и весьма технично Наташку спровадил.
— Ирка, признайся честно, — сквозь смех произнес он, возвращаясь от входной двери, — в твоем доме, хоть чисто случайно, хоть когда-нибудь мука вообще была?
— Не-а!
— Слышь, Ир, а тебе будет очень неприятно, если я как-нибудь пересплю с Натали?
— Жень, с каких это пор ты стал спрашивать у меня с кем тебе спать?
— Не… ну как… ну… она ж все-таки твоя соседка…
— Женечка, ты приносишь безжалостность в жертву этикету, — Ира говорила с утрированным пафосом трагиков Древней Греции.
— Нет, Ир, ну я определенно хочу с ней переспать. С точки зрения эротики это, конечно, полный нуль, но зато… Ирка, ты представляешь какой это будет кайф наблюдать за ней опосля, а?
— Женька — ты конченый садист!
— Не-е… Я утонченный садист… — блаженная улыбка вдруг сменилась очень серьезным выражением лица. — Ира, ты никогда не позволяла манипулировать собой, но теперь и вовсе полностью закрылась. Сказать, что я в панике — ничего не сказать. Я ни к чему тебя не призываю, я ни о чем не прошу тебя. Я просто не знаю что делать!!!
— А ты смирись. Откажись от борьбы с обстоятельствами в пользу овладения собой.
Женечка разразился мистическим смехом. Одно дело выслушать ни к чему не обязывающее заявление Женечки о его якобы истинном возрасте и совсем другое почувствовать каждой своей клеточкой, что его рождение от сего дня действительно отделяют десятки столетий. Иру охватил леденяще-обжигающий трепет, как уже недавно было, но теперь спасительный Женечка понятия не имел, что с ней. Ира собрала всю свою волю в попытке вернуть себя в нормальное состояние. Получалось плохо, а когда ей все же это удалось, Женечка уже не смеялся и, видимо, уже давно.