Недавно у вас вышла книга под заглавием «Другие дни», это как бы продолжение «Самосева», но в то же время книга кажется совсем иной, именно благодаря ощущению свободы, которая чувствуется даже в рассказе об особенно тяжелых моментах жизни, например, когда вы говорите о похоронах Пьера Альбера Журдана. Ведь этот поэт был в этом смысле вашим единомышленником, то есть он искал свободу, легкость и способы преодоления силы тяжести.
Да, и я скорблю о нем, это был один из самых близких друзей, мы всегда с огромной радостью встречались с ним, когда он возвращался к себе в Каромб; было тяжело видеть, как всего за несколько месяцев болезнь превратила его в высохшего старика. Впрочем, он переносил свою болезнь с беспримерным мужеством. Мы были очень близки, его манера речи и письма отличалась простотой и естественностью; он был гораздо более непосредственным человеком, чем я. Но, говоря это, я все-таки не думаю, что та новая легкость и естественность, которую вы почувствовали в моих последних заметках, возникла благодаря общению с ним и чтению его текстов. Все-таки эти заметки — всего лишь дневниковые записи, следующие одна за другой, но тем лучше, если они создают впечатление новизны; они в самом деле более разрежены, чем то, что писалось раньше. В подобного рода текстах нужно всегда опасаться повторений, перепевов старого. Я думаю, это часть той эволюции, благодаря которой я теперь чуть меньше терзаюсь сомнениями; быть может, не так уж и плохо, если удалось сохранить или обрести заново непосредственные порывы юности, не стать натянутым и чопорным стариком.
Как вы думаете, насколько необходима для художника та внутренняя свобода, которая присуща вам и другим поэтам?
Я думаю, что она и есть само средоточие поэзии; ведь одно из основных ее качеств — это свободное слою — не в политическом смысле, который чаще всего имеют в виду, и не в моральном тоже, но свободное по отношению к мертвой схеме, клише, к газетному языку, свободное от того, что нас обступает, и душит, и всегда готово разрушить самое драгоценное, что есть в жизни. Даже в том случае, когда речь идет о не очень большом поэте, но если его творчество хоть сколько-нибудь самостоятельно, самоценно, оно уже является орудием свободы, причем это происходит само собой, спонтанно. В любом случае оно помогает человеку глубже дышать.
Послесловие
Если допустить, что каждый человек имеет свое тайное соответствие в животном мире (самое простое принятое деление — на «сов» и «жаворонков»), то Филипп Жакоте как раз и представляется ближе всего к миру птиц, причем он и «сова» и «жаворонок» одновременно. Сейчас, в восемьдесят один год, это высокий и худощавый человек, немного сгорбленный годами, но сохранивший юношескую (и птичью) легкость порывистых движений, зоркость взгляда, привыкшего всматриваться в небесные и земные дали. Как ни банально сравнение поэта с птицей (Жакоте пишет в «Самосеве»: «Славка, Орфей летнего сада»), но здесь с удивлением ощущаешь за привычными формами реальности некое присутствие древней магии, чудесную связь авгура и птицы. Ласточки, стрижи, горлинки, ястребы, цапли и другие птицы являются в его стихах и прозе бессчетно и постоянно — как небесные камертоны, их голоса и промельки в пространстве участвуют в создании того, что Рильке называл Weltinneraum (внутреннее пространство мира) — когда мир входит внутрь, а сокровенное «я», напротив, устремляется наружу. При этом птицы для поэта больше, чем просто «поэтические образы» или «символы», они означают нечто иное, и диапазон значений меняется в зависимости от направлений внутреннего движения. Недаром первый поэтический сборник Филиппа Жакоте назывался «Сова»[214], а в окончании последней опубликованной на сегодняшний день книги («Трюинас, 21 апреля 2001 года»), звучащей как parole estreme[215], он вспоминает:
214
Фактически это не первая книга Филиппа Жакоте. В юности он опубликовал три поэтических сборника — «Три поэмы, обращенные к демонам» (1945), «Посвящение теням» и поэму «Реквием» (1947). Поэма «Реквием» была написана после того, как один из товарищей, сочувствующий французскому Сопротивлению, показал Жакоте фотографии солдат, убитых на плато Веркор. Ж.-К. Матье, характеризуя эти три юношеские произведения Жакоте, очень точно заметил: «Все эти книги вместе — посвящения, экзорцизм сострадания, обращенные к теням умерших, к демонам, к убитым юношам, как бы обозначают некое