Он отчетливо помнил тот день и тот бал.
В зале горело тысячи свечей. Их отблеск слепил глаза, отражаясь в сиянии зеркал, в позолоте расшитых мундиров, в блеске бриллиантов, усыпавших корсеты дам. В воздухе повсюду витал аромат цветов, источаемый заранее пропитанными восковыми свечами. Их специально привёз посланник из Баварии.
Император вошёл в зал вместе с супругой и сразу увидел её, Амалию, словно свет всех свечей упал только на неё одну. Так он и запомнил это мгновение: волнующееся море из тысячи гостей, оживленно болтающих, смеющихся, флиртующих, и среди них она -- Амалия.
Он мотыльком полетел на её ослепительный блеск -- безрассудно, дерзко и отчаянно. Амалия, как казалось, тоже едва сдерживала эмоции. Они шли под величаво-торжественный полонез Козловского, но он видел, как трепетали её ресницы, как она наклонила к нему свою прелестную головку, словно пытаясь что-то сказать.
А потом началась обычная игра между мужчиной и женщиной: она завлекала Николая, стреляя в его сторону кокетливыми взглядами, любезничала с другими кавалерами, чтобы вызвать ревность. Он занимался тем же самым, только не кокетничая глазами.
Это была старая как мир игра, к которой он привык и которую знал, как свои пять пальцев. Игра эта была сродни охоте -- и в том, и в другом случае мужчина выступал охотником. Только на охоте ему помогали загонщики, егеря, псари. Все они вынуждали зверя выйти на нужную позицию под его удар или выстрел.
Здесь же приходилось рассчитывать только на самого себя: расставлять силки, заманивать дичь в ловушку. Правда, конец всегда был один -- он побеждал, никогда не проигрывал. Этот предсказуемый финал со временем стал его тяготить, отбивал вкус к любовным затеям. Зачем трудиться, если конец наперёд известен?
Но с Амалией было не так -- она взволновала его сердце.
Они сблизились и сделались любовниками. Сперва он ей восхищался, ввел в свой семейный круг. Но затем... Затем, Николай своей натурой прирожденного актёра, вдруг почувствовал в ней неискренность -- Амалия никогда полностью не раскрывалась перед ним. За её внешней пылкостью и лаской, показным радушием, таилась холодная расчётливость и целеустремленность. Ей были нужны деньги, поместья, крепостные.
Первой это поняла его жена Александра и только потом, он.
Чашу терпения императора переполнила неблагодарность Амалии, ненависть к России, проскальзывавшая отчасти в её поведении. Она не уставала отпускать колкости, шутить, высмеивать лапотную страну. Его Россию. Она делала это с видимым удовольствием под одобрение некоторых близких ему людей. К примеру, Нессельроде. Этого он, православный государь, стерпеть не мог.
Вот здесь-то и пригодился Бенкендорф. Николай Павлович передал ему Амалию, уступил, как пользованную вещь, которую отдают практически за полцены или совсем даром. Но Бенкендорф, кроме обычной плотской связи, осуществлял и надлежащий надзор за этой не в меру энергичной дамой. В этом состояла чрезвычайная польза Александра Христофоровича.
Граф, конечно, терпел убытки во всем, потакая своей пассии, а она беззастенчиво пользовалась его особой, связями, деньгами, как и в случае с императором.Однако он, Николай, возмещал Бенкендорфу это неудобство, возмещал своим вниманием и милостью.
Позднее, когда Бенкендорф охладел к Амалии, Николай Павлович отправил её вместе с мужем в Стокгольм, и даже посмеялся вместе с Александром Христофоровичем над уже закончившимся приключением. Впрочем, жене он об этом ничего не сказал.
Её, действительно, следовало беречь, и мнение врачей в этом смысле дела не меняло, пусть даже они выступили волей-неволей потатчиками планов Амалии и её закулисных покровителей.
С серого сумрачного неба внезапно упали холодные капли дождя. Поздний дождь поздней осенью -- обычное явление для Петербурга. Николай Павлович не удивился, достал платок, вытер намокший лоб и темя.
В это время к ним подъехала еще одна повозка. На ней стоял простой жёлтый гроб с чёрным крестом из погребальной конторы Красавина. Видимо, кто-то доложил полицмейстеру Галахову, что государь идёт в похоронной процессии, а покойника даже похоронить не в чем. Возница и один из офицеров конногвардейского полка, шедший позади в толпе, подняли застывшее тело и осторожно переложили его в гроб.
Процессия двинулась дальше.
Они пока не дошли до длинного Благовещенского моста через Неву, а идти предстояло ещё немало. В глубине души Николай Павлович сожалел, что пошел за повозкой с покойником пешком -- вполне можно было проделать этот путь и в карете. Но теперь ничего изменить нельзя, придётся ногами пройти до самого кладбища.
Однако кто знает, может, в этом и заключается его миссия? Он должен идти со своим народом, не выделяясь и не отделяясь от него, идти от рождения и до самой смерти. И повозка с почившим солдатом -- это не просто похороны, это путь, предначертанный всем им, путь, который не проделывают в одиночестве.
Что-то он сделал не так. В чём-то ошибся. Только в чём?
Ему вспомнилась тёплая осень тридцать шестого года с внезапными ливнями, Царское Село, прогулки вокруг озёр. Где-то там, в этих годах осталось нечто важное, то, что потом растаяло бесследно, незаметно растерялось в суете минувших дней. Вероятно, этим важным было чувство, возникшее тогда между ним и Натали Пушкиной.
Он опустил руку в карман офицерского сюртука и нащупал крышку золотых часов. Это был старый "Брегет". С задней стороны часы тоже открывались, внутри находился её портрет. Подобная двойственность была для него характерна -- на груди висел медальон с портретом жены, а в кармане часы с рисунком возлюбленной.
Преждевременная смерть мужа -- вот что оставило неизгладимый след в жизни Таши. Он звал её так, как иногда называли только близкие. После смерти Пушкина она перестала быть той прелестной беззаботной девушкой, хотя и матерью четверых детей. Она изменилась, и это повлекло перемену к нему.
4.
Они гуляли с Натали возле большого пруда в Старом саду близ Екатерининского дворца. Было послеобеденное время. Позади о чём-то весело болтая, шли сестры Наташи -- Катерина и Александра.
Гуляющая публика встречалась повсюду: в парке, возле воды, у фонтанов. Вместе со своими спутниками -- офицерами и мужчинами в партикулярном платье, неторопливо расхаживали дамы, держа в руках белые полупрозрачные зонтики. Чинно выступали сановники. Мужчины, важно, с довольными улыбками раскланивались друг с другом, ибо в Царском Селе все были знакомы.
Николай Павлович не боялся сплетен. Слухи о новых ухаживаниях царя уже давно витали в Царском Селе и в Петербурге, к ним привыкли. Или должны были привыкнуть, как он считал.
Император глянул вниз. Его высокие сапоги-ботфорты блистали черным глянцевым блеском и нисколько не запылись. Он был удовлетворён.
Вдалеке, возле Камероновой галереи Екатерининского дворца, кто-то выводил незамысловатую мелодию на свирели и этот звук сладко и нежно отзывался в его душе. Прямые лучи солнца, казалось, отвесно падали в зеленую глубину пруда, почти без отблеска на водяной глади, словно бездонная глубина затягивала их безвозвратно.
Он хотел бы также погрузиться в любовь, как погружались в воду солнечные лучи -- без остатка и внутренних колебаний, отдаваясь этому чувству целиком.
Наташа лукаво смотрела на него, вращая в руке белый зонтик. Ветер развевал её густые черные волосы, и они своевольно выбивались из-под шляпки. Они разговаривали по-французски. Наталья другой рукой держала небольшой томик -- книгу мадам де Сталь "Дельфина".
-- Тебе нравится мадам де Сталь? -- спросил император в начале разговора, -- слишком умно написано.
-- Отчего ж? О любви она пишет, весьма недурно. Едва начинаю читать и сразу представляю всё, будто наяву.