— Всего хорошего, — чуть заметно поклонился Калмыков и, не оборачиваясь, двинулся к выходу из парка. Шея снова неприятно зудела.
2
Вторая половина дня показалась Андрею Семёновичу бесконечной. То, что до сегодняшнего полудня воспринималось, как норма, как повседневность, теперь вызывало самое настоящее раздражение. Раздражало все! Коллеги, которые не слышали Калмыкова, когда тот обращался к ним с каким-нибудь вопросом; начальник отдела Сурков, требующий слишком многого и настаивающий, чтобы Андрей Семёнович задержался после работы. Раздражало даже то, что кто-то из коллег умудрился испустить дух на выходных, и теперь в холле банка стояла стеклянная урна для пожертвований на его похороны. Как будто достойно похоронить хорошего человека слишком накладно для его семьи! А если человек был настолько недостойным, что даже его собственная семья не желает тратить деньги на достойные похороны, то зачем тогда вообще достойно хоронить? Закопайте, да и дело с концом! Страшно бесила секретарша директора Леночка, которая две минуты не замечала присутствия и даже приветствий Калмыкова, а когда тот с третьей попытки поздоровался, она без интереса бросила на него взгляд и, искусственно улыбнувшись, процедила:
— Здрассть.
Ты же секретарь директора банка! Ты же, можно сказать, лицо! Бренд! Веди себя соответственно! Так нет же! «Здрассть!»
Бесило всё! Вот только понять от чего это происходит, Калмыков не мог. А может просто не желал понимать. Он просто хотел, чтобы этот отвратительный день поскорее закончился. Раз и навсегда. Чтобы, как у Высоцкого:
«Приду домой. Закрою дверь.
Оставлю обувь у дверей.
Залезу в ванну. Кран открою.
И просто смою этот день».
Но подлый день, как и его изнуряющая духота, категорически отказывался заканчиваться. А начальник Сурков, уходя в семь вечера домой, в очередной раз напомнил, что документы для кредитного комитета ему понадобятся к девяти утра, а значит, уходить домой Калмыкову не светит ещё, как минимум, пару ближайших часов.
— Ну, ладно я, Андрюша — меня жена дома пилит. А тебе-то куда спешить? Моя бы воля, я бы тебя вообще в офисе поселил! Пользы больше было бы.
Сурков посмеялся с собственной шутки и, добавив пару мотивирующих, с его точки зрения, слов, ретировался в направлении выхода. Калмыков подошёл к окну. С высоты двенадцатого этажа был хорошо виден огромный город, в котором он вот уже сорок с лишним лет живёт и здравствует.
«Вам сорок, Андрей Семёнович! Сколько вы ещё проживёте?» — вдруг всплыло в голове непроизвольно. Калмыков тихо выругался, а предательский взгляд сам устремился в сторону аэропорта.
— Твою же мать! — уже в полный голос выругался банковский клерк, вырубил гудящие куллерами компьютеры и, злясь на самого себя, хлопнул дверью офиса, — Откуда ты такой мудрый взялся на мою голову!?
До аэропорта пришлось добираться на такси, иначе к половине девятого было бы не успеть. Всю дорогу Калмыков ломал голову над тем, какое оправдание придумать для Григория, чтобы тот не счёл его приезд проявлением слабости или откровенным признанием собственной неправоты, но в голову ничего убедительного не приходило, и было решено действовать по обстоятельствам.
Такси остановилось у второго терминала ровно в 20:30, но Калмыков сидел в машине, не решаясь выйти наружу и борясь с невыносимым желанием вернуться. Он даже впился рукой в ручку двери, как будто это могло спасти его от неправильного поступка, который рациональный разум изо всех сил старался побороть.
Не заметить Григория было сложно. Его яркая жёлтая футболка сильно контрастировала с серостью общей человеческой массы. Почему-то этим вечером Калмыков относился к этим людям исключительно, как к массе. И непременно, как к серой. Он сидел так около минуты, пока таксист не начал нервничать и не потребовал расчёта. Калмыков засуетился, сунул несколько мятых купюр в руку водителю и, громко выдохнув, вышел наружу.
Григорий его тут же заметил и энергичной походкой двинулся навстречу. Теперь отступать было поздно и в голове снова закружились оправдательные мысли, но, как оказалось, молодой человек никаких оправданий не ждал. Он прошёл мимо Андрея Семёновича, лишь коротко бросив на ходу:
— Идёмте!
Они долго шли вдоль бетонного забора аэропорта, пока окружающий пейзаж не стал превращаться из городского в загородный. Забор здесь был пониже, а колючая проволока на нем давно сгнила. Ни Григорий, ни Калмыков за это время не произнесли ни единого слова. Шум города стих, вокруг разливалась трель кузнечиков, и тяжёлое дыхание двух идущих людей из-за этого казалось невероятно громким.