— Я просто. Чтоб ты не ревновала. Но здорово, что ревнуешь.
— Илька, я тебя люблю.
— А я скучаю.
— Козлище ты. Ускакал, такой прям фу-ты ну-ты.
Она хотела сказать, про деньги. Но не успела.
— Я бабки взял, помнишь, мы хотели, в Коктебель махнуть? Ты хотела. Ну, мне там кореш подсуетил, на самой набережной гостиница, и билеты еще. Я хотел, чтоб сюрприз. А ты как набросилась! Сказать не успел.
— Я набросилась? — Кира задохнулась от возмущения, счастья и жалости, — да ты сам! И вообще это на хозяйство были.
— Та. Я уже заработал еще. Успел. Потом не знаю, как будем. Нога эта.
— Потом будет потом.
— Кира, я тебя люблю, — заторопился Илья, — мне уже машут тут, чтоб мобильник. Ты принеси мне мороженого, хорошо? В угловом магазе, где теть Нина, там это, пломбир «Малышам» и еще «Буратино» такое. Скажи, теть Нина, какое Илья любит, она знает.
— Принесу. Буратино ты малышам.
— Он вкусный, — обиделся Илья, — все, цем-цем-цем тебя везде.
Кира держала в руках мобильник, глядя в зеркало, где отражались две Киры. Вторая сидела в белой рубашке и вытертых джинсах. Смотрела серьезно, а рядом — спортивная сумка с длинным ремнем.
На кровати, застеленной узорчатым покрывалом, Кира в платье сидела одна. Поэтому снова посмотрела на отражения.
— Он где?
— Он больше не придет.
— Он не обидит тебя?
Маленькая Кира покачала головой. Улыбнулась, вытягивая перед собой тонкие руки.
— С нашими драконами? Нет. Хочешь досмотреть, как все было? Как все получилось теперь, когда ты?
— А если бы не я? Было бы другое? — Кира подумала о намертво запечатанном куске, завернутом в нежелание помнить. Если она изменила прошлое, значит, она не узнает, как было, до того, как получилось теперь.
— Нет. Ты же пришла! Я запутаюсь сейчас.
— Не надо. Запутываться. Мне ужасно нравится эта рубашка. Всегда нравилась. Привет, рубашка! А джинсы я ушивала вручную.
— Привет, Кира, — девочка подняла ногу, покачала ей в воздухе.
Обе засмеялись.
— А как же Пеший? — спохватилась Кира, — ну, Олег который. Павлович.
— Он, кажется, в кухне. Слышишь?
По лестнице поднимались шаги, осторожные, наверное, тащит поднос, подумала Кира.
Они помолчали, потому что мы — одно, подумала Кира. Я знаю, что скажет она, а она знает, что отвечу я. И обе улыбнулись.
Кира встала, открыть дверь Пешему, который наплавался, и несет вино с салатом и яичницей. Нужно сказать ему, что скоро ехать. Потому что дома муж, попал в больницу. С ногой. Такая вот незадача, сплошные на невезение Пешего негодящие ноги. У странной пары.
— Олег, — сказала, принимая поднос, на котором кроме тарелок дрожала в вазочке роза на длинном стебле, — мне срочно нужно домой. Я расскажу. Вы не подбросите меня на автовокзал в Коктебеле, утром пораньше?
Пеший доблестно выдержал неудачу и Кира, садясь за столик, вынесенный на балкон, зауважала его, все же надеялся, тем более, сама напросилась в номер-люкс. Но было еще что-то, поняла она, украдкой изучая растерянное лицо. Как у человека, который хочет вспомнить и никак не может.
— Так странно все, — он поставил пустой бокал, тряхнул головой с влажными после бассейна волосами, — я вообще-то рассчитывал. Извините. Но ощущение такое, будто целый день…
— Мешки грузили, — подсказала Кира, отправляя в рот последний кусочек яичницы.
— Да, — удивленно согласился, — мышцы болят. Но это не все. Я будто… вроде… да черт. Будто спал в накуренной комнате. Дышал и противно было. Наверное, это из-за грозы. Вы видели, что творилось? Может, успели снять?
— Вам нужно поспать, Олег. Номер наш до утра.
— А вы?
— Я посижу на балконе. Спасибо за ужин. Так вкусно.
Она отодвинула легкий стул от столика, чтоб было удобнее сидеть, глядя на лунное серебро дальней воды. Сказала вполголоса вслед его зевкам из комнаты:
— Вы уж простите. За превращение.
— Спокойной ночи, Кира, — сонно согласился из темноты Олег.
Кира положила руки на колени. Откинулась, усаживаясь удобнее. Она сказала, хочешь досмотреть? Не знаю, хочу ли. Но я должна убедиться, что справилась. Что помогла. Прежде чем дальше жить свое настоящее. А еще, ну так. На всякий случай, я хочу быть с ней рядом. Мало ли что.
Глава 34
— Ей было всего шестнадцать.
Шестнадцать, которые все время будут и мне. В двадцать я могла полагать, что еще не совсем повзрослела, но теперь, через три десятка лет, вдруг стало ясно — шестнадцать никуда не ушли, остались со мной, во мне, как все предыдущие и последующие годы. Это было таким привычным, но — волшебством, как висящая в пустоте огромная луна или выгнутый тонкой иглой ее молодой серпик. Как все вокруг — доброе и страшное, красивое и вызывающее ужас. Нужно только разрешить себе смотреть. Видеть. И — принимать.