Устала, думала Кира, засыпая, а нет, вру, не так чтоб устала, а просто — не хочу. Завтра и уберу, теперь мое никому не мешает. И спать буду до самого обеда.
Во сне она снова шла вдоль широких пней, ветки качались, поворачивая блестящие, черные в ночи, листья. Огни прокатывались мимо, за ними приходили другие, временами дорога была совсем пуста и тогда черные тени очерчивались слабым зеленым, потом желтым и красным светом, это на перекресте трудился светофор — ни для кого.
Так и случилась она, подумала Кира, другим апрельским утром, поздним, проснувшись от солнца на потолке, моя первая настоящая прогулка. Которая вроде бы никуда, но так славно, что с каждой прогулкой я умела все дальше и больше, а не так, чтоб сначала ого-го, а после одни лишь затухающие всплески. И вот уже два года, какое там сегодня число, практически юбилей, о котором не рассказать никому, потому что — а кто их отмечает, такие странные юбилеи, это ведь не день рождения и не ситцевая какая свадьба. А я отмечу. Не походом в кафе и гостей собирать не буду. Отправлюсь на праздничную прогулку, юбилейную.
Может быть, снова туда, и пройти, как два года тому, через яркий апрель, рассматривая ветки, листья и улицы, потом вернуться обратно, вспоминая, как Светка висела в пыльном окне, волнуясь и зная, что я все равно пешком.
Вытяжка послушно загудела, под туркой шумел синий цветок огня, о голую ногу уже терся Клавдий, някал детским голоском, выпрашивая завтрак. Кларисса, как всегда, величественно сидела на подоконнике, солнце просвечивало белые усы на рыжей полосатой морде. Не повернулась.
Нет, решила Кира, не мне решать, куда пойдется. Поем, выйду, а там само шагнет, ляжет под ноги. Так интереснее.
Ради личного праздника она не стала работать. Села в кресло, ставя по левую руку от ноута высокую чашку с узкой талией. Любила ее, кофейная гуща послушно оседала на широком устойчивом донце, и брать за толстую ручку-крендель удобно, и ставить, не боясь, что поставит криво. Справа в плоской тарелке устроились пара печенек. Если выйти до обеда, то нужно поесть хорошо, знала Кира, мало ли куда занесет, но пока пусть кофе, горячий, сладкий, много молока, и с ним печенье, так уж привыкла.
На открытом мониторе ожили вчерашние вкладки. Штук семь с книгами, парочка социалок — контактик и фейсбучек, куда без них. Еще — технические странички с новыми шрифтами, и внизу маячил значок открытой папки с рукописью романа.
Полевицкая, про себя продекламировала Кира, с досадой закрывая папку, куда уж, Надежда Эдуардовна Полевицкая, автор серии любовных романов, с которыми небольшое издательство «Линнис» крутило свой роман, подписав договор на выпуск девяти книг. Что там совершалось в книжном бизнесе, Киру не особенно волновало, но Николай Петрович Истриков платил ей за обложки, если оформлены они быстро и качественно. Быстро Кира умела. И к качеству относилась серьезно, из-за чего в последнее время все чаще с издателем они спорили.
— Кира, дорогая, ну чем вам не глянулся экскиз? Лиля старалась, и по мне, все очень вышло здорово, — укорял ее по телефону баритон, стараясь с юмором, но в нем уже слышалось раздражение, — у нас сроки, и сколько же еще ждать?
— Николай Петрович… У Лилии Никитичны прекрасно вышло, — отчаянно соврав, Кира одновременно ткнула пальцем в тачпад, убирая с глаз эскиз жены Истрикова, — но в романе Полевицкой нет высокого брюнета. И шкатулки, из которой сыплются жемчуга, тоже нет. И Наташа… Понимаете, она толстая.
— Как толстая? — насторожился баритон, — кто толстая?
— Героиня, — терпеливо пояснила Кира, отпихивая Клавдия с подогнутой ноги, — Наташа, о которой роман. Мы же с вами о нем? «Берег одинокой души». Первый в серии «Берега любви».
— Толстая… — задумчиво повторил Истриков.
Кира с ним никогда не встречалась в реале, но в сети фотографий преуспевающего издателя было полно. Невысокий, с широким лицом-лопатой, и странными волосами, торчащими серыми щетками в разные стороны. Будто был когда-то рыжим «Антошкой пойдем копать картошку», после состарился, веснушки и рыжину растерял, а курносое лицо с глазами-щелками и мультяшная детская лохматость — они остались.
— Лиля! — заорал вдруг Антошка-Николай, — Ли-ля!