Дорога вдоль стоящих торцами пятиэтажек отмечена была деревьями. Уже отцветшие абрикосы у дома Киры, старый вяз с длинными толстыми ветками между ее домом и следующим. На ветках вяза бытовали кошки, и воздушные территории были строго разграничены, черная с коротким хвостом Королева помойки никогда не занимала ветку Белого Генерала. Но сейчас апрель. И коты, цепляясь и раскачиваясь, выстраивались в очередь к хитрой котице-шпротице, которая, располагаясь на тонкой своей ветке, делала вид, что вроде бы и не против, но взлезть на нее ни у кого не получалось, и три претендента с тоской на цветных лицах смотрели, как четвертый (вернее первый) совершает вокруг Шпротицы свои так и эдак, и все таки и эдаки в итоге — никак.
Но я о деревьях, напомнила себе Кира. Дальше стоит тонкая алыча, похожая на ее школьную подружку, такая же высокая и угловатая, в белом кружевном фартуке поверх коричневого школьного платья. Когда Ленка в первый раз пришла в праздничный день в нем, таком, будто из морозных узоров на стекле сшитом, классная подняла ее, и перед всем классом, перед гыгыкающими пацанами и девочками в обычных белых фартуках — гладкое полотно, два кармана, две широкие лямки, — наорала с наслаждением, кричала, обзывая дурными словами, пока у Ленки не потекли слезы, капая на белое кружево.
На перемене Кира утешала подругу, уведя в угол рядом с туалетом. Та шмыгала, мрачно разглядывая мокрые пятна на белой полупрозрачной ткани.
— И вовсе не занавеска, — сказала горестно, а губы снова кривились.
— Дура она, — возмутилась Кира, — при чем тут занавеска, красивый какой гипюр, это батя привез, да?
— Ма-а-ме, — басом согласилась Ленка, — на ко-офточку, а она-а-а…
Совсем паршивое дело, поняла Кира, суя зареванной Ленке чистую промокашку из новой тетрадки, мама так хотела сделать хорошо, и сшила, сама осталась без кофточки. Теперь Ленке его носить, никуда не денешься, а как носить, если Элечка орет, как ненормальная.
Нет, вспомнила Кира, уходя от алычи-Ленки к другой алыче — кругленькой и нарядной, как беременная невеста, не говорили тогда «ненормальная», а почему-то «как подорванная». Орет, как подорванная. Много чего говорили интересно, и совершенно не так, как говорила Светка в ее одиннадцать или тринадцать. Надо будет спросить, по телефону, у них было на переменках это вот: рыба! Глуши!
Сашка Липанов подбегал сзади к кому-то из одноклассников, орал на весь коридор, вознося над головой жертвы учебник:
— Рыба!
И если кто-то успевал быстро отозваться:
— Глуши!
Книжка обрушивалась на голову. Фокус был в том, что если Сашка крикнет рыбу, а никто не ответит, то жертва успеет убежать (свалить, лахнуть, подсказала Кире память, опять же, никто не говорил «сделать ноги», например). Но Сашка был самым сильным в классе, и самым опасным, когда стал постарше, так что, в конце-концов он обходился без ответного вопля.
— Рыба! — орал Сашка, держа книгу над головой, ну того же Славика Жученка, и мгновенно отвечал сам себе, — глуши!
Шансов у маленького бледного Славика не было, белобрысая голова дергалась на тонкой шее, а Сашка гоготал, хватая его согнутым локтем и притискивая лицом к боку. Тащил к окну, и там, полузадушенного, расхристанного, отпускал, выбирая себе новую жертву. Удивительно, как вообще пацаны оставались живы после всех этих школьных пацанских забав на переменках.
Круглая алыча осталась за правым плечом, там же, где магазинчик в торце дома, а впереди свешивала до земли ветви, усыпанные узкими блестящими листиками, роскошная ива.
Нужны…
Слово выплыло само и Кира невнимательно прислушалась, не собираясь отвлекаться от ивы. И так всего вокруг полно, что мешает. Интересно, почему прекрасные ивы растут там, где много такого вот — мешающего? Эта стоит обок детской площадки: постоянно детские крики, летает мяч с грязным боком, идет стрельба из пластмассовых пистолетов. Другие, которые Кира держит в памяти, они тоже — или позади толпы парковых лавчонок или же по-над бетонными берегами городской мелкой речки. Как сорняки, только размером почти с цирковой шатер, и еще — прекрасные.