Отошед от унылого создания, бывшего предметом нашего разговора, я продолжал следовать за моею путеводительницею мимо сидящих дам и кавалеров. На некоторых из них Александра Филипьевна обращала особенное внимание, сообщая мне целую жизнь одних и краткие замечания о других. Все, казалось, были ей известны как морально, так и в отношении житейском: ремесло ворожеи и дар ясновидения придавали большой вес ее рассказам. Много дивных повестей узнал я в тот вечер — они составили бы целые томы — и когда-нибудь я расскажу их тебе. Тут были имена без душ и души с изношенными именами; лица с известностью отжитою и знаменитости в будущем; плешивая юность под париком и старость в узких панталонах, с выкрашенными щеками; мелочные страсти под личиной великодушных идей, невежество, нашпигованное обрывками энциклопедических знаний, старые истины в новых платьях, идиллия Геснера[9] в корсете и чувство с умом на дне винного стакана. Тут безнравственность проповедовала о святости добродетели, порок прикидывался невинной овечкой, молодость, которая любит и боится в том сознаться, и старость, которая не любит, но по старой привычке волочится за любовью; больше ума, нежели сердца, больше заемных мыслей, чем ума, больше слов, чем мыслей, больше шарканья, чем слов и, наконец, больше скуки, чем действительного удовольствия. Физиогномия общества была бесконечно разнообразна, чего я прежде не замечал под влиянием действительной жизни и мелочных позывов страстей. Но тут, присутствуя в сборище, так сказать, только наглядно, отчужденный от действительного мира, видя его как будто в диораме, имея другого Diable boiteux[10] к моим услугам и собственную способность все уразумевать и провидеть, я внимательно наблюдал выражение светской физиогномии в малейших ее отношениях. Грустно было развязывать узлы моих собственных верований в прекрасное при поверке видимого прекрасного с действительностью скрытою, но, право, не менее грустно было поднимать завесу, отделяющую мир фантастический, или кажущийся, от мира существенности, и видеть лишь развалины, где являлась полная жизнь, обрывки поэмы, где казалась целая блестящая эпопея, стон уязвленной души, где видится счастие, нестройную музыку, исполненную музыкантами с завязанными ушами, прекрасную картину, закиданную грязью, талант под пятою и громкое одобрение крикливой, а тем более золотой посредственности…
— Я судия изящного! — кричал один. — Разрушайте минувшее, созидайте новые храмы, не думайте о правилах — я правило!
— Разве правило, с помощью которого изящное сядет на мель или захлебнется от пресной воды! — отвечал другой. — Не слушайте его, внимайте мне: я нашел истину-абсолют; хотите ли узнать тайну делать золото? заплатите мне миллионы! кто даст больше? Господа! сюда — кто больше?
— Я дам больше всех, — кричал кто-то из толпы, — но мне нужно убедиться в истине. Из золота делать золото не мудрено; покажи нам истину: не сули журавлей в небе, а дай хотя синицу в руки.
— Господа! всякое предприятие требует предварительно расходов, а тем более такое, где ожидают неимоверные выгоды: не 10, 25, 50 процентов обещаю я торжественно капиталистам, а сто на сто, рубль на рубль, и даже больше, только нужны предварительно деньги!
— Представьте обеспечение, налоги, а капиталы явятся, — отвечали владельцы движимых и недвижимых ценностей.
— Золото, залоги, обеспечение! — продолжал первый крикун. — Все это заключается во мне. Говорю ли я — золотом взвешивают мои слова; пишу ли я — каждый листок служит залогом действительной ценности; мои творения, прошедшие и будущие, вернейшее обеспечение в случае потери кредита или честного банкротства!
— Вздор, вздор! — шумели голоса. — Он шарлатан, он говорит о предметах, вовсе ему не знакомых, проповедует об изящном, когда в нем действительно изящны только самохвальство и непомерная самоуверенность; он указывает вам цели потому, что они ему не по силам, а достигните их, он первым предъявит права на владение и оберет кругом! Он мистифицирует и смехом, и шуткою, и слезою — это Мефистофель! Он журналист, послушаем его! Говорите, говорите!
— Господа и милостивые государыни! не оскорбляясь криками моих противников, не обращая внимания на шипящую зависть, я смело исполню мое призвание — друга истины. На крики я ответствую гордым молчанием, на оскорбления я подаю законную челобитную публике, которая так милостива, что, призывая меня на суд и даже приговаривая к молчанию, платит мне за проигранный перед судом ее иск, и платит снова, когда я, в противность законного ее решения, снова возвышаю голос и громлю противников. Публика великодушна; она любит людей, выходящих из обыкновенной колен, прорытой прилежанием; она хлопает и все знает, не заботясь о том, действительно ли знает что-либо; она приветствует мои брошюрки, где я так вежливо подаю ей указку, советуя учиться чистому языку по правилам языка, мною составленного, и надеваю на нос очки, чтобы все смотрели моими глазами. Видит Бог, господа и милостивые государыни, что я тружусь для вашей пользы, и если по временам надеваю на здравый смысл шапочку-невидимку, то для того, чтобы вы дороже ценили его внезапное появление, а между тем узнавали настоящую цену и пользу уменья прикинуться дурачком. Хотите ли знать, господа и госпожи, тайну моего искусства? — читайте мои произведения. Хотите ли узнать настоящую науку представлять истину в превратном смысле? — учитесь у меня. Хотите ли познать науку шутить всегда и при всяком случае: науку шуткою опозорить талант, шуткою убить человека? — я знаю эту тайную науку — следуйте за мною и я научу вас!
— Он оскорбляет публику, он грязью кормит нас — под суд его, под суд! Составим, господа, тесный союз против крикуна, объявим набор талантов, а для вернейшего успеха составим компанию на паях, для застрахования успеха сочинений, назначив вклады умами и деньгами, а с деньгами и умами чего не сделаешь? Успех будет верный, когда заговорит толпа; другая толпа, участвующая в компании только именами, закричит еще громче; смелость, господа, а остальное судьба устроит!
— Дело, дело! Я вкладчик! Я тоже, а я, и я! — вопила толпа молодежи.
— Первым условием, господа, — продолжал учредитель компании, — стоять дружно против общего врага, врага нашего языка и грабителя нашего достояния!
— Хорошо! Согласны! — отвечали все.
— Второе условие судить обо всем, даже чего мы не знаем: науках, искусствах, литературе современной и древней, языках русском и иностранных, хотя бы о китайском и японском, о знаниях естественных, математических, медицинских и пр., и пр., даже о домоводстве, сельском хозяйстве и промышленности вообще.
— Да, никто из нас не учился ни домоводству, ни сельскому хозяйству, ни промышленности вообще, никто и понятия не имеет о предметах?
— Вот вздор! Стоит взять энциклопедический лексикон и знания готовы; стоить переложить статьи иностранные на свой язык, и как раз прослывешь агрономом. Хотя никто из нас не видал ни одного посева, не участвовал в управлении экономией, не распоряжался домоводством, не оценивал земель и не имеет понятия о кадастре, но кто ж из нас не говорил о них в обществах, как будто о предметах, основательно нам знакомых. Ты, например, беллетрист, ты, ручаюсь, будешь первым агрономом и ученым сотрудником по отделению сельского хозяйства. А ты — ты будешь говорить о кадастре, о таксации, хотя ты не понимаешь, да и я с тобою, истинного значения этих слов. Для удобности, мы можем переводы выдавать за образцовые статьи, старые новости выделывать на новый лад, черпать из всех источников и смелостью выражений увлекать убеждение.
— Какой орегинал! — прошептала длинная, худощавая фигура, одетая в вицмундир и причесанная à l’enfant[11].
10
Хромого беса (