— Господин генерал! Ради Бога, уходите! Не нужно бессмысленно подвергать опасности свою жизнь. Что вы можете сделать? Мы твердо решили добиться выплаты жалованья… Так что возвращайтесь во дворец: генерал Гарнизон отвечает за все.
— А кто такой этот генерал Гарнизон, хотел бы я знать?!
— Господин генерал, это наш новый главнокомандующий.
И в самом деле, выказав остроумие, это собирательное имя взял себе Далузи, чтобы несколько уменьшить свою личную ответственность. Одиссей сказал Полифему: "Меня зовут Никто". Далузи настолько превзошел Одиссея, насколько цивилизованный человек может превзойти человека первобытного. Далузи имел честь принадлежать к веку, которому суждено было стать веком представительной формы правления и прессы, и будьте уверены, что он гордо ответил бы циклопу: "Меня зовут Весь-мир". "Никто" и "Весь-мир" — между этими словами пролегло пять тысяч лет. Но разве "Никто" и "Весь-мир" это, по сути, не одно и то же?
Рапп знал, что его армия не будет нежничать с врагом, и ему претило быть им для своих солдат. Он удалился во дворец. Тотчас же тысяча пехотинцев, восемь эскадронов и артиллеристы с восемью орудиями последовали за ним и встали на страже снаружи дворца. Батальон гренадер расположился во дворе, взяв на себя внутреннюю охрану. Шестьдесят часовых были поставлены попарно на всех лестницах, у каждой двери, включая дверь спальни графа.
Впрочем, Раппу нашлась прекрасная замена: генерал Гарнизон без конца раздавал приказы, как если бы он занимался этим всю свою жизнь. Он командовал, как диктатор, но ему подчинялись, как другу.
— Нужно занять телеграф и монетный двор, поднять мосты; никому нельзя поддерживать сношения с внешним миром, не имея приказа, подписанного комендантом крепости. Объявите, что под страхом смертной казни запрещается заходить в кабачки и трактиры. То же наказание ожидает зачинщиков беспорядков, грабежей и неподчинения приказам. Постоянные биваки будут устроены на главных улицах и площадях не позже, чем через два часа. Это меры против внутренних врагов. Что же касается врагов извне, то необходимо усилить оборонительную линию и посты цитадели. Кроме того, надо усилить охрану потерн Старого Рынка и бульвара Святого Людовика; не понимаю, как генерал Рапп мог пренебречь этими мерами предосторожности: это же чистое безумие!.. Комендант Адони, прикажите сообщить австрийскому генералу Фолькману, что ему нечего опасаться, и передайте в его распоряжение взвод. Приходится быть вежливыми, черт побери! А вы, майор Гарнье, отправляйтесь, прихватив горниста, в штаб-квартиру союзников и сообщите им, что если они будут соблюдать условия перемирия, то гарнизон не пойдет ни на какие враждебные действия; но если они устроят атаку на нас или просто будут совать нос в наши внутренние дела, мы окажем им отнюдь не братский прием… Эй, полковник Ланрюме, что это с вами? У вас совершенно растерянный вид.
— Прошу прощения, господин генерал, просто стрелок Лебертр назвал меня подставным полковником.
— И что из этого?
— Ну и, с вашего позволения, господин генерал, я велел заковать его в кандалы.
— Отлично.
— Да, отлично; но в тот момент, когда я произносил: "В кандалы этого мятежника!", я оказался нос к носу с моим полковником, другим, прежним, настоящим… который спокойно сказал мне: "Гнусный прохвост!" Так вот, его тоже надо заковывать в кандалы?
— Ах, черт! — воскликнул генерал Гарнизон и, поразмыслив, добавил: — Ну что ж! Выход здесь очень простой: все генералы и все сколько-нибудь крупные чины должны сидеть по домам вплоть до нового приказа. Каждый из них будет находиться под охраной солдат из другого воинского подразделения. Быть с ними предельно вежливыми. Если кто-нибудь из командиров взбунтуется, ему мягко растолкуют, что военная дисциплина и субординация — прежде всего и что его долг — показывать пример, подчиняясь приказам. Действовать жестко будем лишь в крайнем случае.
К полудню все полицейские меры были приняты, внутренняя и внешняя безопасность полностью обеспечены, и главнокомандующий Гарнизон уступил место Гарнизону-администратору. Он поручил господам фуражирам запасаться продовольствием, а господам главным сержантам заниматься финансами. Затем он вызвал к себе армейского казначея и главного сборщика налогов. Первый сделал примерную оценку необходимых сумм для выплаты жалованья; второй представил сведения о денежных активах в кассе. После чего Далузи собрал городской совет и исключительно любезно попросил мэра подумать о том, как раздобыть необходимые средства, чтобы расплатиться с долгами.
Пока городские советники вели спор в городской ратуше, горожане тряслись от страха на улицах, что несколько ускорило дело. Следует заметить, что армия, осуществив различные передвижения, марши и контрмарши, пребывала теперь в неподвижности и словно впала в оцепенение на своих биваках и постах. На это в самом деле было тяжело смотреть, если только вы имели жену или были отцом семейства. Войска стояли при полном вооружении, мрачные, бездеятельные и внушительные, не издавая ни звука и не трогаясь с места, пребывая в том зловещем и торжественном спокойствии, какое предвещает грозу. Солдаты словно обратились в статуи. Напрасно лавочники, сама любезность, улыбались, приветствуя их, всячески привлекая к себе внимание и пытаясь сделать первый шаг к сближению, напрасно по-отечески задавали вопросы — грубое "Прочь!" заставляло их отскочить на десять шагов.
Стало быть, нужно было любой ценой идти на уступки, и славные горожане, у которых в мыслях теперь были лишь грабежи, резня и поджоги, согласились, в конце концов, ссудить требуемые суммы.
Генерал Гарнизон действовал более умело и убедительно, чем генерал Рапп.
Когда это согласие было получено, Рапп послал начальника своего главного штаба к городским властям, чтобы определить порядок получения займа. Этого офицера сопровождали в ратушу капрал и шесть солдат; закончив там все расчеты, он под той же охраной вернулся во дворец.
Ночью страхи добропорядочных страсбуржцев несколько улеглись; патруль обходил все улицы, и власти города получили приказ зажечь фонари, чтобы легче было осуществлять бдительный надзор. В то же время, когда жители города успокоились, солдаты, в свою очередь, смягчились, поскольку генерал-сержант велел зачитать на всех постах следующее обращение:
"Все идет хорошо. Горожане предоставляют деньги. Скоро начнутся выплаты.
Подпись: Гарнизона.
На следующий день, 2 сентября, австрийцы попытались вмешаться в эти драматические события и внести в них некоторое оживление. Все началось с того, что на Плаццармную площадь галопом примчался конный егерь. Он сообщил Далузи, что только что были захвачены три груженных золотом фургона, принадлежащих генералу Раппу, который собирался вывезти их и передать под охрану австрийцев. "Эти три фургона, — добавил он, — отправлены к Крытому мосту, и вот расписка в их получении, которую я вам доставил. Отомстим же! Генерал Рапп продал нас неприятелю; это предатель. А предателей надо расстрел и вать".
— Это верно, — ответил Далузи. — Нужны шесть солдат и один капрал.
— Я, — сказал генерал Симон, выходя вперед.
— Да что вы делаете, генерал? Вы что, с ума сошли, если забыли о своем чине? Пошлите шесть солдат и капрала, и пусть этого учтивого лазутчика немедленно расстреляют.
Два часа спустя люди в военной форме с капральскими и сержантскими нашивками один за другим явились во дворец и, обманув бдительность наружной и внутренней охраны, хотели силой ворваться в спальню генерала. Но их оттеснили, взяли в плен и препроводили в тюрьму.
Солдаты лишили своего генерала свободы передвижения, потому что он мешал им, но они были готовы умереть, защищая его жизнь, ибо уважали и любили его.
В середине дня генералу Гарнизону сообщили, что утром вражеская пехота расположилась теснее, чем прежде, и получила подкрепление. Ситуация становилась серьезной, а ответственность — огромной. Но Далузи сохранял величественное спокойствие. Он еще больше усилил наружную дивизию, удвоил число сторожевых застав и стал ждать. Однако противник не подавал признаков жизни.
Тем временем была предоставлена ссуда. Офицеров-казначеев в соответствии с порядковым номером их полка приводили под надежной охраной к главному казначею, и там они получали необходимые суммы для выплаты жалованья своим солдатам; однако им было предписано производить индивидуальные выплаты лишь после того, как все полки получат причитающиеся им деньги.