Поравнявшись с кафедральным собором святого Ламберта, принц спешился, запустил руку в кошелек, поданный ему казначеем, и, продолжая подниматься по ступеням со'бора, где его ожидали каноники, бросил в толпу несколько пригоршней золотых монет. А затем, произнеся благодарственную молитву Господу, Фердинанд вошел в епископский дворец и присутствовал на данном в его честь великолепном пиршестве. Гости разошлись лишь в полночь. Но, когда они расходились, еще долго слышались радостные восклицания и пожелания благополучия.
Разумеется, были все основания полагать, что после таких проявлений доброжелательности со стороны епископа и обитателей Льежа все пойдет наилучшим образом; но так не случилось: одни епископы сменяли других, одно поколение уступало место другому, но интересы оставались прежними, и вновь и вновь вспыхивали революции.
И все же прошло уже несколько лет, в течение которых ропот, встречные обвинения и жалобы хотя и не утихали, однако не приводили к вооруженным столкновениям. Правда, приближался день Святого Иакова, и все указывало на то, что выборы будут проходить бурно.
Ожидания оправдались: Тридцать Два, как по их общему числу называли выборщиков, избрали бургомистрами Раеса де Шокье и Мишеля де Сели. Но едва только герольды возвестили эти имена, вооруженные горожане, собравшиеся на площади и рассчитывавшие услышать два других имени, начали громко роптать, а затем разразились таким криками, что всем, включая самого епископа, стало ясно: настала решительная минута.
Среди этого гула голосов все время повторялось имя Б е к м а н, а это указывало на то, что именно того, кто его носит, поддерживает большинство собравшихся. Но на власть нельзя повлиять лишь подобным проявлением народных чувств, и потому вскоре толпа перестала ограничиваться криками. Через какое-то время горожане оттесняют гвардию Десяти и устремляются к колонне, где происходило голосование. В эту минуту из окна ратуши раздается выстрел, который, к счастью, никого не ранит, но, тем не менее, налицо проявление враждебности, и заряженные ружья обращаются в сторону окон. Внезапно на балкон ратуши выходит глава капитула собора.
— Горожане, — восклицает он, в знак примирения простирая руки к народу, — так как выборы должны выражать устремления всех до единого, скажите нам, если мы допустили ошибку, и бургомистры будут выбраны нами согласно вашей воле. Кого вы хотите избрать?
— Бекмана и Сани, — ответили все хором, и тотчас же были провозглашены эти два имени.
Несомненно, на этот раз глас народа был воистину гласом Божьим. Вильгельм Бекман, сеньор де Вьё-Сар, был человеком, обладавшим высокими достоинствами и в то же время большим опытом: уже в пятый раз с 1608 года его избирали бургомистром. Помимо этого, в правление Эрнста Баварского его несколько раз отправляли с особыми поручениями к правительству Соединенных провинций и ко двору Генриха IV. В течение своей долгой дипломатической и политической карьеры Бекман прежде всего научился разбираться в людях; и потому он ни на минуту не ошибся относительно истинных намерений Фердинанда Баварского и с самого начала предупредил народ о замыслах епископа, направленных на ограничение свобод. Легко догадаться, что, как только он пришел к власти, между епископом и представителем народа незамедлительно разгорелась борьба; но на Бекмана нельзя было подействовать ни угрозами, ни посулами; это был человек, о котором говорит Гораций: даже оказавшись погребенным под руинами мироздания, он остался бы непоколебим.
Но подобного человека нельзя было терпеть на этом посту. Чтобы его устранить, испробовали все возможные средства, а затем прибегли к яду.
Однако давать Бекману один из тех изощренных ядов, которыми пользовались Медичи, остереглись: достаточно проглотить одну крупицу такого яда или вдохнуть его, чтобы человек мгновенно упал замертво. Нет, для него припасли один из тех ядов, которыми пользовались Бор-джа, вроде того, какой папа Александр VI дал Джему и епископу Козенцы; один из тех ядов, от которых седеют волосы, постепенно сгибаются конечности и мало-помалу теряет подвижность тело, так что с каждым днем человек делает еще один шаг к могиле; один из тех ядов, которые оставляют способность говорить, чтобы сетовать на судьбу, и зрение, чтобы наблюдать приближение смерти. У Бекмана агония длилась почти год: сначала у него отказали ноги, потом руки; горожане приносили его на носилках на заседания совета и собрания, и там умирающий, превозмогая себя, начинал говорить, но говорил он не о своих страданиях, а о страданиях сограждан. Наконец, этот человек, который сколько мог поддерживал жизнь в своем несчастном теле, чтобы творить добро во благо родины, отдал Богу душу, и прах его был предан земле. Но на пожертвования всех горожан ему воздвигли памятник посреди Рыночной площади.
Его пост унаследовал Себастьен Ларюэль, его друг и соперник.
— Тот самый Себастьен Ларюэль, которого так жестоко убили на пиршестве у Варфюзе? — спросил я.
— Именно тот, — ответил мне г-н Полей.
— Тогда, может быть, вы расскажете историю Себастьена Ларюэля?
— Слушайте же.
И г-н Полей продолжил свой рассказ.
ПИРШЕСТВО У ВАРФЮЗЕ
Незадолго до смерти Бекмана и, соответственно, до того, как Ларюэль стал бургомистром, в Льеж в поисках убежища явился некий иноземец; о нем ходило много слухов, поскольку то был благородный вельможа по имени граф Рене де Варфюзе, главный казначей Филиппа IV в Нидерландах. Одни говорили, что он самым постыдным образом растратил вверенные ему средства, расхитил государственное имущество и заложил принадлежавшую короне алмазную сокровищницу, поэтому ему пришлось под покровом ночи бежать из Брюсселя, где после этого бегства его заочно предали казни. Другие утверждали, что это одна из невинных жертв ненависти власть предержащих, и, вместо того, чтобы видеть в Варфюзе преступника, называли его мучеником.
Себастьен Ларюэль относился к последним; сам постоянно борясь с сильными мира сего, он знал, как умело они прибегают к клевете, и был в числе тех, кто более всего настаивал на том, чтобы, несмотря на возражения Филиппа IV, граф Рене де Варфюзе сохранил за собой право на получение убежища.
Однако Варфюзе полагал, что император мог бы стать прекрасным посредником между ним и Филиппом IV и что тому, кто сумеет избавить Фердинанда от врага, Фердинанд ни в чем не сможет отказать.
В итоге он написал Фердинанду Баварскому, что затевается большой заговор с целью передать французам Льеж и его область, а во главе заговора стоят Себастьен Ларюэль и аббат Музон, посланник Людовика XIII в этом привилегированном городе. Фердинанд в это не поверил, но ему и не нужно было этому верить; однако убийство все равно остается убийством, даже в глазах епископа; к тому же порою его совесть омрачало убийство Бекмана, и потому он предпочел бы, чтобы с Ларюэлем расправился кто-то другой. И он посылает к Рене де Варфюзе бывшего монаха-расстригу по имени Гранмон, ставшего капитаном его стражи; действуя от имени Фердинанда, Гранмон наделяет Варфюзе всеми полномочиями. Эти двое непременно должны были поладить, ибо один отступился от чести, другой — от Бога.
12 апреля 1637 года Себастьен Ларюэль получает приглашение на ужин к Рене де Варфюзе и принимает его. В числе нескольких других гостей на обед были приглашены также аббат де Музон, посол Франции, и барон де Сезан.
Несколько друзей бургомистра, с горечью наблюдавших, как человек с незапятнанным именем связался с тем, на кого пало столь тяжкое обвинение, пытались уговорить Ларюэля не являться на этот ужин; они даже убеждали его, будто замышляется предательство. Кто-то видел, как Гранмон входил к графу и выходил от него, и это когда все знали, что он является орудием, а точнее кинжалом Фердинанда. И потому друзья пытались своими подозрениями и предчувствиями внушить страх бургомистру, но это был человек, твердый в своих убеждениях, веривший лишь в людское благородство и божественную справедливость; поэтому он лишь посмеялся над всем тем, что ему говорили, и, когда 16 апреля взошло по-весеннему теплое и животворящее солнце, ничто уже не могло заставить Ларюэля отказаться от его решения.