— И вы мне все это покажете?
— Это еще далеко не все.
— В самом деле?
— Я покажу вам пояс Богоматери; голову святого Анастасия; руку, на которой старец Симеон держал младенца Иисуса; кровь и кости мученика святого Стефана, на которых приносили клятву римские короли; дубовое кольцо, которое носил в темнице святой Петр; масло святой Екатерины…
— И все это за семь франков?
— Да, сударь, просто даром; но что поделаешь, в наше время, когда почти никто больше не верит в Бога, приходится понижать цены; сто лет назад вы не увидели бы столько всего и за луидор.
— Черт побери! Значит, мне посчастливилось, что я родился в тысяча восемьсот третьем году!
— Но, разумеется, если господин желает заплатить больше, это не возбраняется.
— Понимаю, но, если позволите, я буду придерживаться назначенной цены.
— Просто я еще не перечислил господину все, что у нас имеется.
— Не все перечислили?
— Конечно, нет, сударь. У нас еще есть волосы святого Иоанна Крестителя; манна небесная; кусок жезла Аарона; три реликвии, которые повесили на шею Карлу Великому при его погребении.
— И что это за реликвии?
— Это хрустальный сосуд с волосами Богоматери; ее портрет, написанный святым Лукой, и частица истинного креста.
— Та самая частица, которая была принесена ангелом, а затем, потерянная Пипином, отвоевана Роландом у Ве-л икана-с- Изумрудом?
— Та самая, сударь, та самая! Кроме того, охотничий рог из слоновой кости, принадлежавший Карлу Великому; его голова и рука, а еще… Впрочем, господину и так ясно: тут есть что посмотреть за семь франков.
Я испустил глубокий вздох, увидев, как кощунственно здесь относятся к святыням, и вошел. Сторож показал мне все, о чем он говорил, голосом аукционщика подробно рассказывая о каждом предмете и без всякого благоговения притрагиваясь к этим реликвиям, которые ему следовало бы почитать хотя бы за их древность.
Дело в том, что часть этих реликвий, сохраненных скорее из алчности, нежели из религиозного почитания, была отправлена императору Карлу Великому в 799 году Иоанном, патриархом Иерусалимским; другая часть была подарена ему Аароном, царем Персии, который одновременно передал ему в дар Иерусалим и Святые места, это давно уже востребованное им наследие, а все остальное было послано ему из Константинополя, как сам он подтвердил в грамоте, запечатанной собственной его печатью.
Я поцеловал частицу креста, поскольку, даже если ее и не касался Христос, она побывала в руках Карла Великого.
Затем я попросил показать мне главные реликвии, ибо мне было известно, что существуют и другие священные предметы, которые выставляют для обозрения раз в семь лет и которые, к примеру, в одном только 1496 году привлекли в Ахен сто сорок две тысячи паломников, пожертвовавших в церковную казну 80 000 золотых флоринов!
К сожалению, эти реликвии выставляют только раз в семь лет, а в промежутке показывают лишь венценосным особам; не принадлежа к этому разряду посетителей, я предложил сторожу поднять его плату с семи франков до пятнадцати, если он пожелает расценивать меня как императора или, по меньшей мере, как короля. Он ответил, что за пятнадцать франков готов расценивать меня куда выше, но что у него нет ключа. Должен заметить, впрочем, что это отсутствие к нему доверия, по-видимому, глубоко его уязвляло.
Главные реликвии включают в себя:
1. Одеяние Богоматери, которое было на ней во время рождения Иисуса Христа. Оно из тканого полотна и имеет пять с половиной футов в длину.
2. Пелены, в которых Спаситель лежал в хлеву.
3. Покрывало, на котором был обезглавлен Иоанн Креститель.
4. Повязка, которая опоясывала бедра Иисуса Христа, когда его распинали на кресте.
Каждая из этих реликвий плотно завернута в кусок шелка, который разрезают перед каждой демонстрацией святынь, а лоскутки раздают присутствующим.
Впрочем, как мне показалось, сторож относился к этим священным предметам без должного уважения, и, вручи я ему всего лишь десять франков вместо обещанных семи, он наверняка признался бы, что не убежден в их подлинности.
ДВА ГОРБУНА. ФРАНКЕНБЕРГ. УЛИЦА ДОМОВЫХ
У дверей собора меня ожидал экипаж, который я нанял для осмотра окрестностей Ахена. Я сел в него и приказал кучеру отвезти меня на Рыбный рынок; дело в том, что Рыбный рынок знаменит не только маасскими угрями и рейнскими карпами, но и старинной легендой, восходящей ко дню святого Матфея 1549 года от Рождества Христова.
Итак, в 1549 году, в день святого Матфея, бедный музыкант-горбун, только что отыгравший на деревенской свадьбе, возвращался домой с честно заработанными тремя флоринами, как вдруг, подойдя к церковной паперти, с удивлением увидел, что площадь перед Рыбным рынком ярко освещена. На колокольне собора только что пробило полночь, время было не торговое, и потому бедный музыкант, подумав, что в эту ночь кто-то в Ахене отмечает свой семейный праздник, не записанный в его календаре, пошел на огни, в надежде, что если там действительно веселятся, то его скрипка придется ко двору. И в самом деле, на площади собралась оживленная толпа, а прилавки рыбных торговцев были так ярко освещены, что музыкант даже стал недоумевать, откуда в городе могло взяться столько свечей. Дымящиеся кушанья подавались на золотых тарелках, самые изысканные вина искрились в хрустальных графинах, придавая им цвета топазов и рубинов, а изрядное число элегантнейших молодых дам и кавалеров в великолепных нарядах воздавали должное этой трапезе, уже подходившей к концу. Увидев все это, музыкант решил, что он попал на какой-то шабаш, и хотел было бежать, но, обернувшись, обнаружил, что на пути у него встали пажи и слуги, приказавшие ему от имени своего господина и своей госпожи взобраться на стол и поиграть для них на скрипке.
Несчастный музыкант, который и в обычное-то время не мог похвалиться чистотой тона, подумал было, что сейчас он совсем опозорится своей игрой, но, к великому его удивлению, с первым ударом смычка пальцы у него забегали с такой ловкостью и с таким проворством, что это сделало бы честь самому Паганини или Берио. И в то же самое время полились столь пленительные звуки, что бедняга даже не мог поверить, будто это он сам их извлекает; все кавалеры выбрали себе партнерш для танца, и начался бешеный вальс, один из тех вальсов, какие наблюдал Фауст и изобразил Буланже; танцующие устремлялись вперед, вращались, кружились наподобие тысячи извивов гигантской змеи, и все это сопровождалось радостными криками, хохотом и столь странными ужимками, что у музыканта, стоявшего на столе, закружилась голова, и, не в силах оставаться на месте, он соскочил со своего импровизированного трона, одним прыжком оказался в центре круга и там, подскакивая то на одной, то на другой ноге и отбивая таким образом такт все ускоряющегося вальса, в конце концов тоже принялся кричать, смеяться и топать изо всех сил, так что к концу танца устал не меньше вальсирующих.
И тогда к нему подошла прекрасная дама, подав ему на серебряном подносе кубок, наполненный восхитительным вином, которое музыкант выпил до последней капли; тем временем двое пажей стащили с него одежду, а дама, приложив поднос к его горбу, взяла тонкий нож с золотым лезвием и, не причинив музыканту ни малейшей боли, удалила у него нарост, который до того он терпеливо носил на спине. А под конец великолепно одетый сеньор, порывшись у себя в кошельке, бросил в пустой кубок горсть золотых флоринов, заполнивших его взамен вина, которое только что выпил музыкант; бедняга, увидев, что пока никто не причинил ему зла, позволял прекрасным дамам и господам действовать по их разумению и рассыпался в благодарностях за все их щедроты, как вдруг вдалеке пропел петух; в тот же миг свечи, трапеза, вина, дамы, рыцари, пажи — все исчезло, словно их сдуло дыханием небытия, и музыкант оказался один в ночи, но уже без горба, держа в одной руке смычок и скрипку, а в другой — кубок, наполненный золотом.
Минуту он стоял в оцепенении, как если бы очнулся от сна, но, мало-помалу успокоившись, понял, что и в самом деле не спит, а разговаривает сам с собой и вслух поздравляет себя со свалившимся на него счастьем. Он вновь направился к своему дому, постучал в дверь и позвал жену. Жена тотчас поднялась и пошла ему открывать, но, увидев вместо горбуна, которого она ожидала увидеть, стройного мужчину, живо захлопнула дверь, решив, что это вор, который подражает голосу ее мужа, чтобы проникнуть в дом. И что бы бедолага ни говорил, как бы он ее ни убеждал, ему все равно пришлось провести ночь на каменной скамье, стоявшей возле порога его собственного дома.