Наутро бедный музыкант сделал новую попытку попасть к себе домой, и на сей раз ему посчастливилось больше, чем ночью, ибо в конце концов жена признала его. Правда, увидев стройного богача вместо бедного горбуна, она, возможно, отчасти решила рискнуть, понимая, что ничего не теряет от такой замены. И тогда музыкант рассказал ей обо всем, что с ним произошло, а жена его, которая, как уже можно догадаться, была женщиной здравомыслящей, посоветовала ему раздать в виде милостыни четверть полученного им золота и, поскольку оставшегося с избытком хватало, чтобы доживать свой век спокойно и безбедно, повесить волшебную скрипку, на манер приношения по обету, под образом его святого заступника. То был разумный совет, и бывший горбун в точности ему последовал.
Приключение это, как нетрудно понять, наделало много шума в Ахене; одним оно пришлось по душе, и таких было большинство, поскольку бедного музыканта там, как правило, очень любили, другие же пришли в уныние, но то были завистники.
И вот среди этих последних был один музыкант, у которого тоже был горб, но рос этот горб спереди, и потому бедолага не мог играть на скрипке, как его собрат с горбом на спине, а играл на кларнете; но поскольку инструмент, на котором ему приходилось играть, по своему положению стоял на ступень ниже скрипки, он уже с давних пор затаил ненависть к бедному скрипачу. И потому, вполне естественно, он был страшно раздосадован свалившейся на того удачей, что не помешало ему прийти в числе первых, чтобы с улыбкой на лице поздравить скрипача с таким везением, заявив, правда, что с горбом музыкант выглядел лучше, и попросив, чтобы тот рассказал ему всю историю в мельчайших подробностях.
Разузнав все как следует, он ушел и, на основании того, что ему стало известно, придумал собственный план действий.
К несчастью, прошел целый год до того, как он смог привести этот план в исполнение, и для бедного горбуна год этот тянулся, как целый век. Наконец, он дождался дня, а вернее, ночи святого Матфея: музыкант вооружился своим инструментом и пошел играть на танцах в деревне, где за год до этого играл его собрат, а затем в полночь с ударами часов вошел в город через те же ворота и в двенадцать с минутами оказался на площади Рыбного рынка; велика же была его радость, когда он увидел, что площадь, как и год назад, была ярко освещена, те же самые дамы и кавалеры сидели за таким же пиршественным столом, но насколько тогда все были оживлены, настолько теперь все явно грустили. Тем не менее музыкант поднес к губам кларнет и, хотя его не раз знаками призывали к молчанию, заиграл мелодию вальса, которой тотчас же принялись вторить совы и филины, сидевшие на каменных статуях святых, что украшали старый собор; и тогда призраки взялись за руки, но, вместо безудержно веселого вальса, который они отплясывали в прошлый раз, стали исполнять грустный и медленный менуэт, завершившийся чопорными и деревянными поклонами, словно то танцевали мраморные статуи, сошедшие с надгробий. Тем не менее к нему подошла та же самая дама, которая год назад дала славному скрипачу награду, ставшую предметом чаяний завистливого кларнетиста, и, когда двое пажей сняли с него камзол, что бедняга перенес с замечательным спокойствием, она приложила к его спине серебряное блюдо. Однако, поскольку это было то самое блюдо, на котором заботливо хранился горб его собрата, и приложено оно было к тому же самому месту на спине, то горб тут же прирос к ней; тем временем пропел петух, все исчезло, а кларнетист остался с двумя горбами — спереди и сзади.
Каждый из музыкантов получил по заслугам.
Мы выехали из Ахена через Буртшейдские ворота, чтобы отправиться, как и подобает любому путешественнику, на минеральные источники. Как и все минеральные воды, воды из источников Буртшейда отвратительны на вкус.
Когда мы выехали из Буртшейда, я сошел с кареты и кучер, который до этого привлек мое внимание к развалинам Франкенберга, видневшимся среди гущи деревьев, указал мне на ведущую к ним тропинку. Я пошел по ней, не отклоняясь ни на шаг в сторону, и на протяжении ста или ста пятидесяти шагов двигался вдоль окутанного паром ручейка, теплая сырость которого, как мне показалось, позволяла траве сохранять изумительную зелень, а затем пересек Фельзенбах. На мгновение заблудившись среди изгородей, я, наконец, очутился перед воротами фермы. Именно на эту ферму, выпив воду в Буртшейде, приходят ополоснуть рот макеем. Впрочем, поскольку наши читатели, вероятно, не найдут слова "макей" в книге "Домашняя кухня", уведомим их, что это попросту смесь сливок, корицы и сахара, весьма приятная на вкус.
Я обошел развалины и увидел озеро, на дне которого погребено кольцо Фастрады. Когда замок только построили, а вода в озере была прозрачной, это было, вероятно, прекрасное жилище, и, даже оставляя в стороне колдовские чары, нетрудно понять, почему оно так нравилось императору.
Однако, менее счастливый, чем он, я не мог провести здесь всю свою жизнь и был вынужден вернуться в карету; следуя какое-то время по внешним бульварам, мы продвинулись вперед и, по-прежнему не выходя из кареты, оказались на вершине горы Лусберг, в том самом месте, где Сатана, устав под тяжестью своей ноши, бросил ее[23]; еще лет тридцать назад гора была сплошь песчаной, такой, какой она выпала из его рук. Но начиная с 1807 года, с того времени, когда верить в дьявола почти совсем перестали, старая гора, возникшая благодаря хитроумной уловке, обратилась в сады, и ее бесплодная почва скрылась под зеленым покровом, среди которого вперемешку поднялись деревья, кафе и загородные дома.
Гора Сальваторберг осталась в большей степени верна своим старым порядкам, и на ней видны лишь развалины древней церкви, построенной Лотарем I, а также нечто вроде фермы, уж не знаю кому принадлежащей.
Мы вернулись в Ахен через Кёльнские ворота, и по моей просьбе кучер остановился возле проулка Домовых; свое название Хинценгесшен эта небольшая улица приобрела благодаря другому старинному преданию.
Давным-давно в Лимбурге, на том самом месте, где сегодня лежат развалины замка Эммабург, которые из-за жесткой дисциплины, установленной Фридрихом Вильгельмом, я смог увидеть, лишь рискуя свернуть себе шею, находилось огромное подземелье, конца-краю которого никто никогда не видел; это подземелье, казавшееся пустынным днем, ночью превращалось в жилище тех добрых домовых из семейства Трильби, историю которых нам рассказал Нодье; эти славные дети Земли, известные своими невинными хитростями и безудержным весельем, собирались с заходом солнца и до часа ночи сидели за длинными столами, распевая песни на неведомом языке и чокаясь маленькими золотыми кубками, звон которых настолько напоминал звяканье колокольчиков, что однажды какой-то пастух, потерявший свою телку и решивший, что она забрела в подземелье, спустился туда на эти звуки и увидел весь этот веселый подземный народец, который распивал изысканные вина и распевал шальные песни. И тогда он понял, что эти звуки, которые ему показались звяканьем колокольчика его телки, были звоном маленьких золотых кубков, и тотчас убежал; причем домовые, хотя и видели его, не причинили ему ни малейшего вреда.
Правда, они надеялись, что пастух будет держать язык за зубами, но, выйдя из подземелья, он первым делом отправился к своему духовнику, чтобы рассказать ему о маленьких бесенятах, любящих так хорошо поесть; духовник был монахом строгих правил, который не жаловал тайные праздники и считал, что развлекаться можно лишь в дни, дозволенные календарем. Он устроил сбор пожертвований, собрал значительную сумму, и на том самом месте, где пастух вошел в подземелье, построил церковь, водрузил крест на ее куполе и со всей торжественностью, в сопровождении духовенства, отправился в нее, чтобы отслужить там обедню, а затем, в соответствии с обрядом, провести изгнание бесов.
Но все эти церемонии оказались ненужными: с первыми же ударами колокола несчастным бесенятам-домовым пришлось спешно убраться из подземелья.