Однако изгнанники, оставшись без своего старого пристанища, избрали себе новое жилище, и, в то время как пастух, наказанный за свою болтливость, умирал от затяжной чахотки, они обосновались в подземелье башни, расположенной между Кёльнскими воротами и воротами Занд-Кауль. Но, увы, бедные бесенята, второпях покидая старое жилище, не успели захватить с собой домашний скарб, которым оно было заполнено; и вышло так, что у них не осталось ни серебряных блюд, ни золотых кубков; и теперь каждый раз, когда они отмечали какой-либо праздник, им приходилось заимствовать котелки, кастрюли и стаканы у жителей соседних улиц; войдя в дом через дымоход, они со страшным шумом уносили нужную им утварь, а наутро хозяева обнаруживали ее аккуратно сложенной у порогов своих домов. И тогда эти хозяева поняли, что когда какие-нибудь признаки вроде потрескивания огня в очаге, ржанья коней или позвякивания кухонной посуды дают знать о приближении праздника у домовых, то лучше самим выставлять у дверей домов утварь, которую ночные посетители имели обыкновение брать во временное пользование, и впредь так и поступали. Признательные домовые перестали шуметь, и жители соседствующих с башней улиц могли, наконец, спать спокойно.
Но однажды вечером двое бравых солдат, которые квартировали на постоялом дворе Соваж, расположенном на той самой улице, что сегодня называется улочкой Домовых, увидели, как хозяин постоялого двора, проявляя особое усердие, чистит свои кастрюли, а потом, надраив их до блеска, выставляет на пороге дома. Они спросили у него, для чего он так старается, и, узнав, что делается это ради домовых, принялись хохотать, а поскольку то были люди бесстрашные, не верившие ни в Бога, ни в черта, они сказали ему:
— Ну ладно, забирай назад свои кастрюли, мы сами встанем у дверей, и, когда пожалуют домовые, вместо кухонной утвари их будут поджидать острые шпаги.
Хозяин изо всех сил старался отговорить их от этого безрассудства; но солдаты, подкрутив усы, принялись богохульствовать, так что хозяину пришлось отступиться и не мешать им исполнять задуманное.
Когда настала ночь, солдаты и в самом деле встали у двери, которую хозяин запер за ними; ему было слышно, что какое-то время они дружески переговаривались, а потом, часов в десять вечера, стали повышать друг на друга голос, потом начали спорить, а потом скрестили оружие; какое-то время он слышал, как звенят клинки, но затем внезапно все стихло и наступила полная тишина.
Наутро с приходом зари хозяин вышел на улицу и обнаружил обоих солдат мертвыми: они закололи друг друга.
Никто ни минуты не сомневался в том, что это месть домовых; и потому, когда слух об этой истории дошел до монаха, он замыслил изгнать домовых из города, как прежде изгнал их из Эммабурга; вооружившись кропильницей и кропилом, он спустился в подземелье башни и все его окропил святой водой, сопровождая каждое движение кропила чудодейственной молитвой, с помощью которой он уже изгонял домовых.
С тех пор домовые исчезли из Ахена, и никто не знает, что с ними сталось; но, в память об их пребывании в подземелье башни, улица, на которой нашли двух мертвых солдат, теперь называется Хинценгесшен, или проулок Домовых.
Поскольку осматривать в Ахене нам больше было нечего, мы с чистой совестью вернулись в гостиницу "Великий Монарх", имея твердое намерение отправиться в путь на следующее утро и заночевать уже в Кёльне.
И так как домовые не стали мешать осуществлению этого плана, назавтра мы привели в действие первую его часть, покинув Ахен в шесть утра.
КЁЛЬН
В Кёльн мы приехали в десять вечера. Поскольку наш кучер совершенно не знал города, он завез нас в лабиринт улочек, которые в конце концов вывели к какому-то притону, именуемому гостиницей "Голландия". Когда в Германии незадачливый путешественник попадает в гостиницу в неурочное время, он оказывается пойман там, как мышь в мышеловке. За ним захлопывается дверь, и приходится ждать следующего утра, чтобы узнать, что ему было уготовано. Однако испытанные нами неудобства пошли на пользу любопытству: назавтра, на рассвете, мы уже были на улицах Кёльна.
Кёльн обязан своим возникновением римскому военному лагерю. В один прекрасный день Агриппа счел расположение этого места удачным и обосновался на холме, который тянется от церкви Богоматери до площади Святой Марии-на-Ступенях. Римские лагери со своими рвами, оборонительными стенами и башнями являли собой настоящие крепости. И потому несколько боязливых лачуг, выросших на восточном берегу Рейна, преодолели водную преграду и пристроились возле римского лагеря, надеясь, что он их защитит. Остальные, одна за другой, последовали их примеру, так что, когда по прихоти судьбы здесь во время походов Германика родилась Агриппина, древний лагерь Агриппы уже оказался в окружении домов. Это послужило для Клавдия поводом основать здесь римскую колонию, получившую название Колония Агриппины, что придало военному лагерю городской облик. Позднее Вителлий был провозглашен здесь императором, и с тех пор город стал числиться в римских летописях и занял место в мировой истории.
Еще сегодня там можно увидеть развалины четырехугольной в плане стены, возведенной римлянами, этими великими строителями, и не составляет труда определить границы колонии Агриппины в то время, когда оттуда ушел Траян, которого призвал Нерва, чтобы разделить с ним власть, то есть к концу первого века.
С тех пор Кёльн, ставший столицей Нижней Рейнской Галлии, расценивался как значительный город: император Константин построил там великолепный мост, арка которого исчезла, но опора еще видна, когда уровень воды в Рейне понижается.
Между двумя этими периодами, примерно в 220 году, нашествие готов грозило снести с лица земли зарождающийся город: именно с этим нашествием связана легенда об одиннадцати тысячах девственниц.
В 508 году Хлодвиг был провозглашен в Кёльне королем. Именно через этот город и через предместье, носящее название Дёйц, происходило вторжение рипуарских франков. Пипин, перед тем как стать королем франков, был герцогом Кёльнским; Карл Великий, как известно, часто посещал этот город; и наконец, Оттон Великий присоединил его к Германской империи, даровал ему большие привилегии и отдал его под покровительство своего брата Бруно, архиепископа Кёльнского и герцога Лотарингского.
В средние века, к концу XIV века, Кёльн, по-прежнему развиваясь, превратился в самую надежную опору союза городов, именуемых ганзейскими. Он один мог выставить 50 000 воинов и насчитывал 11 коллегиальных и 19 приходских церквей, 58 монастырей, 49 часовен и 16 больниц.
В XV веке начался упадок Кёльна; Фландрия, Брабант и Голландия подрывают его торговлю; религиозные гонения отнимают лучшую часть его крови; и наконец, в 1794 году Кёльн оказывается включенным в состав Французской республики. Вплоть до этого дня, то есть в течение более чем шестнадцати веков, он сохранял римский патрициат, тоги консулов и ликторов с их фасциями. В 1814 году его заняли русские, но через год они уступили его пруссакам, которые на всякий случай построили укрепления, добавив к восьмидесяти трем уже имевшимся башням еще семь. Впрочем, эти фортификационные работы имели странную цель, которая последовательно проводилась в жизнь на всех рейнских рубежах: скорее угрожать городам, нежели защищать их.
И в самом деле, рейнские провинции, насильственно отделенные от Франции и переданные его величеству Фридриху Вильгельму в качестве расширения территорий, лишь на живую нитку пришиты к Пруссии и по первому же зову сами от нее оторвутся. И без того отделенный от своих подданных религиозной пропастью, которая вследствие гонений все углублялась и сократить которую могла лишь веротерпимость, их новый повелитель, вместо того, чтобы оставить здешним жителям кодекс Наполеона, действовавший у них в течение двадцати лет; вместо того, чтобы избрать среди них государственных чиновников, призванных ими управлять; вместо того, наконец, чтобы позволить им свободно исповедовать свою религию, которую они получили от предков и хотели бы передать детям, постепенно отнимает у них французские законы, заменяя их прусским деспотизмом, находит правительственных служащих вовсе не на тех территориях, которыми им поручено управлять, и хочет, чтобы сын каждого протестанта следовал религии отца, что, возможно, было бы разумным для всякой другой страны, но здесь, где все жизненные перспективы открываются лишь благодаря брачному союзу с иностранцем, а все иностранцы являются лютеранами, становится проявлением высшей несправедливости.