Смерть Карла II вновь разожгла войну, придав ей вид законности, и под предлогом войны за наследство французские войска заняли 21 января 1701 года Брюссель, а 21 марта следующего года Филипп V получил титул герцога Брабантского. Затем в 1712 году последовал Утрехтский мир, по которому Брюссель и Нидерланды вновь перешли под власть Австрийского дома.
Людовик XV получил в наследство войну против Марии Терезии, и битва при Фонтенуа вновь распахнула для нас ворота Брюсселя. Мы вошли туда 21 февраля 1747 года и оставались там хозяевами до тех пор, пока вследствие мира, заключенного в Ахене, Брюссель вновь не отошел австрийцам. Герцог Карл Лотарингский тотчас же прибыл в город и в течение тридцати шести лет правил там от имени Марии Терезии.
Это была счастливая пора для Бельгии, и потому она наградила представителя императрицы не почестями, столь же недолговечными, как и он сам, а эпитетом «Добрый», который его пережил. Затем пришел Иосиф II, пожелавший ввести во Фландрии, дух которой был ему неведом, единообразие, царившее во всем остальном ехо государстве. Фландрия поступила так, как всегда поступала в подобных обстоятельствах: она потребовала соблюдения своих прав, а поскольку император не желал признавать их, она объявила, что лишает его верховной власти над Нидерландами. Таким образом, до тех пор, пока его преемник Леопольд не поклялся в 1791 году придерживаться Брабанте кой хартии, там действовало временное правительство. Но едва вернув себе посредством этой уступки власть над Нидерландами, он умер, оставив империю своему сыну Францу II. Четыре года спустя битвы при Же-маппе и при Флёрюсе завершили в пользу Французской республики великую тяжбу, начатую Людовиком XIV против Австрии: Бельгия была объединена с Францией, а Брюссель стал главным городом департамента Диль.
21 июля 1809 года по Зеленой аллее туда въехал Наполеон: ему оказали такие же почести, какие оказывались прежним государям Бельгии; и через два года, как уже было сказано выше, он, находясь во дворце Лакен, решил начать поход в Россию.
Наступил 1814 год. Майский договор, принесший Вильгельму наследство штатгальтеров, а вместе с ним и королевский титул, для расширения территории его владений включил туда Бельгию в обмен на голландские колонии на Цейлоне и мысе Доброй Надежды, а также Де-мерару, Бербис и Эссекуибо, которыми завладела Англия. Едва Вильгельм воссел на трон нового королевства, как тот зашатался от залпов пушек Ватерлоо, как если бы восходил ко временам цезарей. Но мало-помалу залпы начали стихать, удаляясь в сторону Франции; затем однажды утром стало известно, что Наполеон отплыл на остров Святой Елены, и тогда Вильгельм вздохнул спокойно: ему казалось, что он одержал полную победу, ибо теперь ему предстояло иметь дело только с собственным народом.
Двадцать пятого сентября 1830 года его собственный народ изгнал его, а 4 октября Национальный конгресс объявил, что бельгийские провинции, отпавшие от Голландии, отныне образуют независимое государство.
Наши вечные подражатели спародировали на этот раз и нашу революцию.
Мы помним, в каком смятении оказались тогда бельгийцы: им требовалось возвести кого-нибудь на трон, который никто не осмеливался занять; и, дело прежде неслыханное, был даже такой момент, когда они опасались, что корона, вместо того, чтобы увенчать чью-то голову, так и останется у них в руках.
В самом деле, выбор был не из легких: он должен был пасть на принца, который сумел бы примирить различные интересы Европы и удовлетворить чаяния народа, взявшего в привычку каждые пятнадцать лет, начиная со времен древних римлян и вплоть до наших дней, совершать революцию.
Министерство, вступив предварительно в переговоры с различными королевскими дворами Европы, пришло к решению обратиться к принцу Леопольду. В итоге к нему отправили четверых уполномоченных: графа Феликса де Мероде, г-на Вилена XIIII, Анри де Брукера и аббата де Фуре. Первая встреча имела место 22 апреля, и принц Леопольд начал ее такими словами:
«Все мое честолюбие состоит в том, чтобы делать счастливыми себе подобных; еще в юности я оказался вовлечен в такое множество запутанных и необычных ситуаций, что научился относиться к власти по-философски; я стремился к ней, дабы творить добро, причем добро непреходящее. И если бы вдруг не возникли определенные политические трудности, которые, видимо, препятствуют независимости Греции, я находился бы теперь в этой стране. Тем не менее я не скрываю от себя то, какими могут быть неудобства моего положения. Я знаю, как важно для Бельгии иметь правителя, тем более что от этого зависит спокойствие в Европе».
Начало этой речи, столь простое и краткое, было обещанием на будущее, а ее конец — залогом настоящего; таким образом, он сумел убедить почти всех — и королей, и народ, и в субботу 4 июня большинством в пятьдесят два голоса против сорока трех принц Леопольд был провозглашен королем бельгийцев: на сей раз Провидение действовало под маской необходимости.
В отличие от всех других царствующих теперь государей, принц Леопольд возвел в правило собственного поведения те первые обещания, какие он дал посланным к нему уполномоченным: он и в самом деле относится к власти по-философски и пытается творить непреходящее добро, при том, что всегда готов, если совершит ошибку, отказаться от королевского титула и вновь стать принцем.
Главное, бельгийский король прекрасно понимает, насколько малое реальное значение имеет сегодня земельная собственность и что огромное влияние на современные демократические правительства должен оказывать разум, независимо от того, в какой сфере он проявляет себя — в промышленном предпринимательстве или на поприще искусства; однако в течение примерно двух лет обстоятельства мешали воплощению его добрых намерений.
И в самом деле, в течение двух лет после революции не было ни продажи товаров в Голландию, ни их вывоза за границу. Тем не менее оба правительства понимали необходимость поддерживать торговлю и какое-то время закрывали глаза на контрабанду; наконец, в 1833 году король Вильгельм, подданные которого являются перевозчиками (да позволено мне будет употребить это слово), а не производителями, установил в Голландии пятипроцентную пошлину на ввозимый товар, и король Леопольд смог действенно и открыто встать на защиту индустрии, которая с этого момента начала бурно развиваться. Таким образом, например, Гент, этот бельгийский Манчестер, едва ли насчитывавший в 1829 году 800 looms[3], сегодня имеет их 5 000. Эти ткацкие станки представляют собой паровые машины, каждая из которых производит за неделю четыре штуки хлопчатого полотна длиной в 75 локтей. Пятилетний ребенок способен связывать нити на двух станках; так что такой ребенок и два таких станка втроем могут производить каждую неделю восемь штук хлопчатого полотна. В цехах Эмптина и Вортмана можно наблюдать следующее чудо: за один час, на глазах у посетителя, которому господа фабриканты хотят продемонстрировать свое предприятие, штука хлопчатого полотна, пришедшая в виде сырца, очищается, прядется, ткется, окрашивается, сушится, принимает готовый вид, складывается, и, если посетителя сопровождает дама, в течение следующего часа она может облачиться в платье, полностью изготовленное на ее глазах.
Что же касается железных дорог, которым в настоящее время Бельгия уделяет исключительное внимание, то нужно увидеть станцию Мехелен, являющуюся их центром, чтобы составить себе представление о своего рода лихорадке, овладевшей всем населением страны. Это напоминает массовое безумие, всеобщее умопомешательство; кажется, что всякий человек имеет дела исключительно вдали от того места, где он живет; тридцать, сорок составов прибывают ежедневно, выбрасывая на небольшое пространство тридцать или сорок тысяч человек, которые на мгновение заполняют его целиком, перемешиваются, расходятся, устремляясь к своим вагонам, и со скоростью ветра удаляются во все стороны, чтобы уступить место другим, которые в свою очередь исчезнут, теснимые теми, кто следует за ними, и так бесконечно, безостановочно, напоминая числом скопище душ, которое Данте наблюдал на берегах Ахеронта, удивляясь тому, скольких людей унесла смерть начиная с момента зарождения жизни.