Архитектор, к которому обратился щедрый прелат, был скромен, как все гении, и потому прежде, чем приступить к делу, он решил осмотреть все самые красивые церкви Германии, Франции и Англии. Так что он пошел к архиепископу и попросил позволения совершить такую поездку. Архиепископ дал на это согласие, но с условием, что тот вернется не позже, чем через год. Архитектор настойчиво просил предоставить ему еще несколько месяцев, но просьба эта оказалась тщетной: большего добиться он не смог, так не терпелось архиепископу увидеть, как его план претворяется в жизнь.
Через год архитектор вернулся из поездки, пребывая в еще большей растерянности, чем прежде. Он вполне определился с символической стороной своего замысла, иначе говоря, он хотел, чтобы у собора было две башни как напоминание о том, что христианин должен воздевать обе руки к небу; чтобы у него было двенадцать часовен в память о двенадцати апостолах; чтобы он был построен в форме креста, дабы верующие ни на минуту не забывали о символе их искупления; чтобы клирос имел небольшой наклон вправо, потому что, умирая, Иисус Христос склонил голову на правое плечо; и наконец, чтобы дарохранительница освещалась светом из трех окон, ибо Бог един в трех лицах и весь свет исходит от Бога. Но в этом, если можно так выразиться, заключалась лишь душа храма; оставалось еще его тело, его форма, то есть зримое воплощение религиозной мысли, столь могучей в средние века, что она, словно живительная влага, заставляла всходить любую гранитную поросль; и вот эту форму архитектор искал утром и вечером, в любое время дня и повсюду, где бы он ни находился.
И вот как-то днем, по-прежнему погруженный в свои мысли и сам того не заметив, он вышел за городские стены и оказался в месте для гулянья, носившем название Франкские ворота; там он присел на скамейку и концом палочки принялся чертить на песке фасады и контуры собора, стирая их прежде, чем они обретали законченный вид, ибо все казалось ему незавершенным и жалким по сравнению с тем роскошным храмом, какой в его воображении возводили ангелы; наконец, после множества разных попыток он сделал набросок храма, полного величия и благородства, и уже было начал взирать на него с некоторым удовлетворением, как вдруг позади него раздался пронзительный голос:
— Браво, друг мой! Это ведь Страсбургский собор.
Архитектор обернулся и увидел, что за спиной у него,
чуть ли не положив ему голову на плечо, стоит старичок с клинообразной бородкой, какую носят евреи, с запавшими, но горящими глазами и язвительной улыбкой, одетый в черный узкий камзол, так плотно облегающий его тело, что можно было подумать, будто он сшит из кожи негра, еще более худого, чем обладатель камзола. Весь облик старичка не внушал особой симпатии нашему герою; однако, поскольку это замечание было не лишено справедливости и зодчий вынужден был признать, что ему лишь показалось, будто этот набросок заключает в себе нечто новое, а на самом деле все в нем лишь повторение уже существующего, он, вместо того чтобы защищать свою работу, со вздохом ответил:
— Да, это так.
Затем он стер свое почти завершенное творение и приступил к другому. Но едва его палочка начертила на зыбкой поверхности первые контуры нового здания, тот же пронзительный голос, сопровождаемый все той же язвительной улыбкой, произнес:
— Замечательно, это же Реймсский собор.
— Да, да, — прошептал архитектор, — и лучше бы я никуда не ездил и ничего не смотрел, ибо существует только один истинный создатель — Господь Бог.
— И Сатана, — прошептал старичок с такой интонацией, что у архитектора прошла дрожь по телу.
Но поскольку его занимала лишь одна единственная и неотступная мысль, он снова стер неудачный набросок, нимало не интересуясь металлическими нотками, прозвучавшими в голосе незнакомца, и снова принялся за дело. Так он рисовал почти четверть часа, успокаиваемый одобрительными возгласами соседа, который шептал ему на ухо: "Хорошо! Очень хорошо! Превосходно!", как вдруг, нарушая эту безмятежность, его благожелательный критик произнес:
— Вы, должно быть, много путешествовали, не так ли?
— Почему вы так думаете?
— Да потому, что, проехав по Эльзасу и посетив Францию, вы вернулись домой через Англию.
— Кто вам об этом рассказал?
— Очертания этой церкви: это ведь Кентерберийский собор.
Зодчий тяжело вздохнул: критика старичка была убийственной, но справедливой. Он стер ногой рисунок, а затем, не в силах сдержать нетерпение, повернулся к старичку и протянул ему свою палочку.
— Черт возьми, метр, — сказал он ему, — не могли бы вы, умея так хорошо выискивать недочеты у других, присоединить к своим упрекам какой-нибудь пример для подражания и, в свою очередь, показать мне, на что вы сами способны?
— Охотно, — ответил старичок, со своим неизменным смешком беря у него палочку.
Архитектор хотел было уступить ему свое место, но он, отрицательно покачав головой, одной рукой оперся на плечо архитектора, а другой на весу начал чертить на песке линии — столь смелые, изящные и точные, что зодчий тотчас же воскликнул:
— О! Теперь я вижу, что мы собратья!
— Добавь к этому, — заметил старичок, посмеиваясь, — что ты ученик, а я учитель.
— Я почти готов это признать, — с честностью, на какую способны лишь гении, ответил архитектор, — но для этого я должен увидеть нечто большее, чем отдельные линии. Деталь, сама по себе, ничто, все дело в ансамбле.
— Ты способный малый, и из тебя может выйти толк, — сказал старичок, — но больше рисовать я ничего не буду.
— Почему же? — спросил архитектор.
— Потому что иначе ты позаимствуешь мой проект.
— Стало быть, вы тоже собираетесь строить собор?
— Надеюсь, что да.
— И какой именно?
— Кёльнский.
— Как, мой собор?
— Твой?
— Разумеется, мой.
— Да, если ты представишь проект.
— Я и представлю.
— А я представлю свой, и монсеньор Конрад выберет из двух.
Архитектор побледнел.
— Ха-ха! — воскликнул незнакомец, ухмыляясь. — Ты боишься, что тебе придется возвращать мешок с золотом, которое ты получил от архиепископа и, за исключением ста экю, все потратил на свое бесполезное путешествие по Франции и Англии?
Архитектор огляделся и увидел, что уже начинает смеркаться и он здесь со старичком один на один.
— Послушай, — сказал он, — я не знаю, как тебе удалось узнать, что от задатка, который я получил от монсеньора Конрада, осталось всего сто экю, но, если ты закончишь свой рисунок, они станут твоими.
Старик расхохотался и, вынув из камзола небольшой кожаный кошелек, открыл его и показал архитектору, что кошелек полон бриллиантов, самый мелкий из которых стоил, по меньшей мере, тысячу золотых экю.
Архитектор тяжело вздохнул, увидев, что ему нечем подкупить этого человека; он застыл с удрученным видом, ибо невольно был вынужден признать непонятное и неоспоримое превосходство чужестранного зодчего. Тем временем старичок как бы шутя добавил к своему рисунку несколько новых штрихов, столь дерзких по замыслу, что наш архитектор сразу понял, что он проиграет, довелись ему сразиться с подобным соперником. И тогда в полном отчаянии, не владея собой, он решил взять силой то, чего не мог получить с помощью денег, а так как в эту минуту старичок снова перестал рисовать и с насмешливым видом смотрел на него, он схватил его за руку и приставил ему к груди кинжал.
— Старик, — сказал он ему, — заканчивай свой рисунок, или ты умрешь!
Стоило ему произнести эти слова, как он почувствовал, что кто-то схватил его поперек туловища: он оказался повален на спину, грудь его была придавлена коленом, а его же собственный кинжал, вырванный у него из рук, сверкал у его горла.
— Ах ты мздодатель и убийца! — произнес старик, посмеиваясь. — Ну что ж, хорошо, хорошо! Значит, не вся еще жатва человеческих душ собрана на этом свете!
— Лучше убейте меня, но только не поднимайте на смех! — сказал архитектор.
— А если мне не хочется тебя убивать?
— Тогда отдайте мне свой проект.
— Согласен, но при одном условии.
— Каком?
— Сначала встань на ноги, — сказал старик, отпуская противника, которого до этого он держал прижатым к земле, и возвращая ему кинжал, — так неудобно разговаривать, давай сядем.