С орлом случилось то же, что и со львом. Покружившись над ним и попытавшись нанести ему смертельный удар крыльями, задушить его в когтях, растерзать его клювом, Сатана понял, что и в этом новом обличье он не сумеет ничего добиться. Гигантская птица испустила крик и исчезла.
Архитектор счел было, что он уже разделался с врагом, но вдруг увидел, как во мраке шевелится что-то огромное: то был гигантский змей, который распускал свои тысячи колец и, шипя, приближался к нему; трижды обвился змей вокруг архитектора, заключив его в тройное чешуйчатое кольцо, и, подняв свою покачивающуюся голову, искал пылающими глазами место, куда он мог бы исторгнуть из своей пасти разящее пламя; но предыдущие поединки уже приучили зодчего к таким фантастическим битвам, и священный талисман, защитивший его прежде от льва и орла, на этот раз защитил его и от змея, который, издав протяжное шипение, в свою очередь исчез.
И тогда Сатана предстал перед архитектором в своем человеческом облике.
— Хорошо, — сказал он, — я побежден, ты восторжествовал благодаря своему Богу, своим священникам и духовникам. Но церковь, которую ты похитил у меня, никогда не будет закончена, а твое имя, которое ты желаешь обессмертить, будет забыто и безвестно. Прощай, и учти, что я настигну тебя, когда ты совершишь смертный грех.
С этими словами Сатана в один прыжок достиг Рейна, прыгнул в него и исчез в волнах с таким шипением, какое издает раскаленное железо, когда его погружают в воду.
Архитектор, преисполненный радости, вернулся в город и пришел домой, где застал свою матушку и отца Клемента за молитвой. Он рассказал им обо всем, что произошло. Бедная женщина плакала и крестилась, а добрый монах потирал руки и хвалил себя за хитрость. Архитектор передал ему прощальные слова Сатаны.
— Ну что ж, — сказал монах, — дьявол оказался куда честнее, чем я предполагал, ибо он предупредил тебя; теперь ты должен все время быть начеку и сторониться всего, что является смертным грехом. Говорю в последний раз: остерегайся гордыни.
Архитектор дал обещание, что он будет следить за собой, и монах отправился в монастырь, оставив его счастливейшим из людей. Мать тоже ушла к себе, лишь отчасти поняв, что произошло, но счастливая счастьем своего сына.
Оставшись один, архитектор, не выпуская из рук план, который он едва не променял на собственную душу, опустился на колени и долго молился, благодаря Господа за его помощь; потом он лег, предварительно свернув план и положив его под подушку, уснул и увидел во сне свой собор.
СЕМЬ СМЕРТНЫХ ГРЕХОВ
На следующий день, с самого утра, он отправился к архиепископу, уже начавшему беспокоиться, что архитектор так медлит, и показал ему готовый план. Монсеньор Конрад признал, что такой план стоило подождать, и, открыв казну капитула, разрешил зодчему взять оттуда столько денег, сколько ему потребуется.
В тот же самый день архитектор приступил к закладке фундамента собора, и, поскольку уже долгое время целая армия рабочих долбила склоны горы Драхенфельс, в строительном материале недостатка не было; собор вырастал из земли, словно огромный каменный цветок, которому не терпится раскрыть свои лепестки под лучами солнца.
Так пролетело три месяца, и с каждой неделей здание вырастало на одну кладку; но вот как-то раз в пятницу вечером, когда архитектор возвращался домой и был голоден, ибо работа так увлекала его, что за весь день ему не удалось ничего поесть, он встретил по дороге местного бургомистра, любящего пожить в свое удовольствие и славящегося великолепными обедами, которые он задавал. Бургомистр как раз перед этим побывал у архитектора, собираясь пригласить его отужинать вечером в обществе бургомистров Майнца и Ахена, которые, со своей стороны, слыли весьма приятными сотрапезниками; но, не застав его дома, он направлялся туда, где его всегда можно было отыскать. Архитектор намеревался было отказаться, сославшись на то, что его матушка не предупреждена об этом приглашении, но бургомистр и слышать ничего не хотел, заявив, что все улажено, поскольку он сам с ней уже обо всем переговорил; поэтому, как архитектор ни отказывался, ему пришлось последовать за бургомистром, который привел его к себе в дом, где в середине обеденной залы стоял великолепно накрытый стол, полный изысканнейших блюд как из птицы, так и из дичи.
Как мы уже сказали, архитектор умирал от голода, поэтому вначале, увидев столь богатое угощение, он порадовался, что принял приглашение бургомистра, но, сев за стол, вспомнил, что это был вечер пятницы, когда полагается воздерживаться от мясного и еще меньше, чем в остальные дни недели, предаваться греху чревоугодия. Так что, прочитав молитву, он отказался от изысканнейших мясных яств и тончайших вин, довольствуясь лишь куском хлеба и стаканом воды, ибо, как он и говорил, ему не было присуще чревоугодие.
Что же касается трех бургомистров, то они поглощали мясо, не опасаясь ни Господа, ни дьявола, и в течение всей трапезы подсмеивались над постным угощением бедного архитектора.
На следующий день архитектор снова принялся за работу, и, поскольку ни в деньгах, ни в рабочей силе недостатка не было, с каждым днем становилось заметнее, как растет собор. Время от времени архитектор вспоминал об угрозах дьявола, но каждый раз, вспоминая о них, он черпал в самом страхе новые силы, дабы противостоять соблазну, а так как строительство собора шло своим чередом, то оставалось надеяться, что адским пророчествам не суждено будет сбыться.
В это самое время папа Иннокентий IV, который был генуэзцем, решил построить в Риме дворец для одного из своих племянников, а так как город Кёльн славился искусными строителями, то папа попросил у монсеньора Конрада прислать ему какого-нибудь зодчего. Монсеньор Конрад, полагая, что тем самым он сильно уязвит нашего архитектора, с которым за несколько дней до этого ему довелось слегка повздорить, подобрал для его святейшества весьма сведущего человека, которому одно время он даже намеревался поручить строительство собора; но архитектор, целиком погруженный в свою работу, лишь порадовался тому, что выбор пал не на него, и, когда соперник уезжал, он обнял его и пожелал ему счастливого пути, ибо, как он и говорил, ему не была присуща зависть.
Строительство собора все время поддерживало в нем состояние душевной безмятежности. Он жил только ради этого сооружения, все свое время проводил среди каменных глыб и собственноручно обрабатывал детали, требующие особого изящества и особой законченности. Архиепископ, со своей стороны, несмотря на холодность, с которой он относился к архитектору, платил ему по-королевски, так что тот, не переставая грезить о великой славе своего имени, скопил себе на жизнь немалое состояние: через полтора года у него было уже около 6 000 флоринов, что для того времени было весьма значительной суммой.
Но однажды вечером, когда он вернулся домой, мать вручила ему конверт, запечатанный черным сургучом: то было письмо от его сестры, где она сообщала, что у нее только что умер муж, оставив ее без гроша и с тремя маленькими детьми на руках. Несчастная женщина заканчивала письмо просьбой прислать ей хоть немного денег, чтобы помочь вырастить детей.
Архитектор послал сестре все свои 6 000 флоринов, ибо, как он и говорил, ему не была присуща алчность.
Возведение собора продолжалась; архитектор, казалось, поселился в строящемся здании: он приходил туда с восходом солнца и нередко еще оставался там, когда наступала ночь. Однако под началом у него было несколько достаточно умелых мастеровых, на которых он мог бы возложить исполнение кое-каких важных работ; и потому как-то раз, сделав очень подробный чертеж, он доверил одному из них работу над боковой дверью, украшенной изумительными арабесками, где, словно со шпалеры, свисала виноградная лоза, сплошь усыпанная гроздьями винограда. Мастеровой, который должен был доделать дверь, закрылся в дощатом помещении наподобие мастерской, чтобы ему никто не мешал. Архитектор не нарушал его одиночества и, веря в его умение, ждал, когда завеса откроется. Наконец, настал этот важный день. Мастеровой убрал подмости, и архитектор понял, что он ошибся в своих ожиданиях: некоторые части двери отнюдь не были достойны остального здания; и тогда он решил собственноручно переделать всю дверь, хотя на это требовалось, по меньшей мере, полгода работы; но он легко принял это решение, ибо, как он и говорил, ему не была присуща лень.