Продолжая поддерживать властью и деньгами промышленное предпринимательство, король Леопольд не пренебрегает и развитием искусств. Вынужденный отказаться от национальной литературы, загубленной на корню незаконной перепечаткой книг в Брюсселе и оказавшейся фатальной даже для Бельгии, поскольку она постоянно противопоставляла произведениям, созданным четырехмиллионным народом, сочинения, которые были созданы всем человечеством и которые она продавала за бесценок, король стал поощрять исторические изыскания и школы живописи: барон Рейффенберг в Брюсселе, г-н Вуазен в Генте, г-н Дельпьер в Брюгге и г-н Полей в Льеже старательно рылись в неисчерпаемых и разнообразных залежах древних национальных хроник, и все они, в награду за свои первые публикации, получили посты, позволявшие им продолжать эти исследования. Рейффенберг и Вуазен — библиотекари: один в Брюсселе, другой в Генте; Дельпьер и Полей — хранители архивов: первый в Брюгге, второй в Льеже; они готовят для будущего историка Фландрии работу, схожую с той, которая, благодаря трудам Гизо, Огюстена Тьерри и Мишле, уже ожидает будущего историка Франции. Менее скованный в своих действиях в области живописи, король Бельгии сделал для этого вида искусства более всего, поскольку, несмотря на скудость своего цивильного листа, он за шесть лет приобрел более шестидесяти полотен. Под его влиянием возродилась и приобрела размах фламандская школа, так что салон 1836 года занял заметное место среди самых лучших брюссельских выставок.
Следует отметить, что, таким образом, расцвет школ живописи фламандских провинций пришелся на три великих периода их независимости: при Филиппе Добром, с 1419 по 1467 годы, братья Ван Эйк и Мемлинг задали точку отсчета для искусства; при Альбрехте и Изабелле, с 1598 по 1635 годы, Рубенс, Ван Дейк, Крайер, Розе и Снейдерс достигли его апогея, и наконец, при Леопольде I, с 1832 по 1838 годы, Вербукговен, Густав Вапперс и Кей-зер своими произведениями выразили протест против упадка, в пучину которого, по общему мнению, оно погрузилось. Так что Леопольд, по сути дела, удовлетворил всем требованиям страны, которой он правил: в политике он исполнил волю бельгийского народа, вплоть до последней минуты протестуя против возвращения Лимбурга и Люксембурга; в области индустрии он усовершенствовал все предприятия, приняв личное участие в каждом из них; и наконец, дабы помочь исторической науке и живописи вырваться из состояния упадка, он поощрял изыскания ученых и усилия художников. Король выступил в роли сеятеля, теперь земля должна дать всходы.
Чтобы закончить разговор о политике, людях и прочем, я скажу несколько слов о принце де Лине, первый необдуманный поступок которого стоил ему в 1832 году потери популярности, а второй возвратил ее в 1838 году. Мне хочется напомнить о двух полностью забытых сегодня событиях, в свое время наделавших много шума: я имею в виду выкуп лошадей принца Оранского и проход под бельгийским флагом перед Флиссингеном.
В момент наложения бельгийским правительством секвестра на имущество принца Нассау его дворцы и мебель были подвергнуты аресту; и тогда партия роялистов решила выкупить его лошадей, которыми принц очень дорожил, и преподнести ему в дар. Вследствие чего был пущен по рукам подписной лист, который предъявила принцу де Линю дочь маркиза де Тразеньи, протестантка и, соответственно, сторонница Оранской династии; де Линь, готовившийся жениться на мадемуазель де Тразеньи, не хотел огорчать невесту отказом и поставил свою подпись. Впрочем, он считал, что это дело касается взаимоотношений вельмож и де Линь вправе сделать такое для Нассау. Однако у него не было сомнений, что партия, к которой он, совершив этот благородный поступок, примкнул, позднее использует его порыв ему же во вред. Список был опубликован; тем временем принц де Линь вступил в брак с мадемуазель де Тразеньи, и народ счел себя вдвойне обманутым, полагая, что человек, на которого возлагались такие большие надежды, отрекся от нации и предал ее интересы и как католик, и как патриот. Его дворец был разграблен, скорее даже разгромлен, вся мебель была выброшена из окон и разбилась о булыжную мостовую.
Три года спустя, овдовев, принц де Линь женился на польской княгине, известной своей набожностью. Этот брак способствовал постепенному восстановлению его репутации в глазах общества, поскольку в Бельгии религиозная принадлежность по-прежнему вызывает как одобрение, так и осуждение; принц уже вкушал радость возвращения к нему былой популярности, и тут пришло время коронации английской королевы. Принц, не уступавший в щедрости своим предкам, обратился к королю Леопольду с просьбой разрешить ему отправиться за свой счет в Лондон, чтобы представлять там бельгийское правительство; эта милость была ему любезно оказана. По возвращении из Лондона, проходя мимо Флиссингена, принц де Линь не позволил спустить бельгийский флаг, который не разрешен на голландских рейдах; однако выше него был поднят британский флаг, и при этом на грот-мачте развевался личный штандарт самого принца. Этот жест, который был не более чем опасной бравадой, народ расценил как проявление мужества. Популярность принца была разом восстановлена, и, в то время как король Леопольд втайне сожалел об этой неуместном бахвальстве, способном повлечь за собой новые Лёвен и Антверпен, общество Великой Гармонии исполняло серенады под окнами посла, а народ кричал: «Да здравствует принц де Линь!»
До тех пор все шло замечательно, но неожиданно дело испортило письмо принца, которое правда, не подорвало стихийного энтузиазма толпы, но задело интеллектуальную элиту. Одна голландская газета написала об этой истории, допустив кое-какие неточности; принц де Линь счел своим долгом ответить. Вот это письмо, и да простит за него Господь принца из уважения к письмам его деда:
«Господин редактор!
Я прочел в Вашей газете от 4-го числа выдержку из статьи, опубликованной в „Ханделсбладе“; в ней в следующих выражениях излагается история с бельгийским флагом, поднятым на паровом судне, на борту которого я возвращался в Антверпен:
„Снявшись с якоря в Лондоне, „Пироскаф“ поднял бельгийский флаг; но, когда лоцман из Флиссингена, стоявший у руля, заметил капитану, что этот флаг не разрешен на наших рейдах, капитан велел его спустить ".
Это не соответствует действительности; стяг Бельгии не переставая развевался над кораблем от Лондона до
Антверпена, но, когда мы подошли к Флиссингену, капитан предложил мне спустить бельгийский флаг, оставив поднятым лишь британский; на это я ответил, что буду стоять на палубе, под стягом, и скорее пойду на дно, чем подчинюсь такому приказу. Таким образом, бельгийский флаг развевался в виду пушек Флиссингена и голландских судов.
Что же касается моего личного штандарта, поднятого на грот-мачте, то, как известно, это привилегия чрезвычайных и полномочных послов; я был горд тем, что он реет рядом с бельгийским стягом, и не спустил его перед голландцами. Представители династии Нассау хорошо знают, что этот штандарт, начиная со времени царствования Филиппа Ни вплоть до правления короля Леопольда, ни разу не был спущен в присутствии их флага.
Принц де Линь".
Ссылка была точной, но неудачной. Господин принц де Линь забыл только об одном — о том, что Филипп II, которому служили его предки, был тираном, в то время как Нассау, которых его предки побеждали, выступали за независимость.
Но поскольку народ не обязан помнить больше, чем помнит принц, эта громкая фраза вызвала шумное одобрение.
Существует три способа осмотра города. Первый — посещать его достопримечательности в хронологическом порядке; второй — разделить его на кварталы и осматривать их один за другим; третий — идти куда глаза глядят, полагаясь на волю случая.
Я чаще всего предпочитаю этот третий способ, ибо тогда все для меня становится неожиданным и, тем самым, куда сильнее поражает мое воображение. Так как обычно подготовительное изучение страны, которую я намереваюсь посетить, позволяет мне обходиться без экскурсовода, без путеводителя и даже без карты, известное заранее описание не лишает ни величия, ни необычности те исторические здания, на которые я внезапно натыкаюсь, повернув за угол или выйдя на какую-либо площадь; они предстают передо мной, населенные воспоминаниями, которые я заставляю проплывать передо мной, одно за другим, наподобие призраков. Поскольку никто не указывает мне дорогу, я чувствую себя первооткрывателем, и ощущение это становится еще острее, когда я вижу, как равнодушная толпа, словно не замечая ничего вокруг, проходит у стен такого здания или посреди красот, перед которыми я замер в восхищении: и эти красоты, и это здание кажутся мне тогда волшебным творением, которое воздвигнуто на моем пути и которое, стоит мне двинуться дальше, немедленно исчезнет.