Впервые за два года Хильдегунда сняла свое покрывало.
Через три дня пастух, потерявший свою козу, взобрался на вершину горы и увидел там Роланда, который сидел, опершись спиной о стену своего скита и опустив голову на грудь. Он был мертв.
Двое подданных голландского короля, жених и невеста, о которых я рассказывал выше, попросили высадить их в деревне Роландеверт, и, пока пароход еще не обогнул мыс Ункельбах, мы видели, как они появились, нежно обнявшись, на вершине Роландсека.
Напротив мыса Ункельбах, на противоположном берегу, расположена деревня Ункель с ее каменоломнями базальта, несколько столбов которого встают со дна Рейна, словно развалины затонувшего города; по другую сторону находится Ремаген, бывший Ригомагум древних римлян, через который пфальцекий курфюрст Карл Теодор начал прокладывать дорогу, законченную в 1801 году Бонапартом. За шестнадцать веков до этого Марку Аврелию пришла в голову такая же мысль, и он проделал такую же работу. Поэтому рабочие повсюду натыкались на остатки римской дороги, мильные камни, монеты, колонны, надписи и гробницы; так что, строго говоря, строителям оставалось лишь идти по следам древних. За Ремагеном возвышается Аполлинарисберг, где хранится голова святого Аполлинария, которая, как утверждают, являет собой необычайно чудодейственную реликвию.
Тут ко мне подошел великовозрастный английский студент, по-прежнему сопровождаемый милордом С…, которого траурная лента на шляпе и траурная повязка на рукаве делали похожим на старую плакальщицу. В руке студент держал бутылку и два стакана, третий стакан нес милорд С…
— Возьмите, — сказал он мне, протягивая стакан, — следует попробовать лейвейн, когда находишься напротив горы, на которой собирают для него виноград, и, хотя вы не произвели на меня впечатления большого любителя вин, я хочу услышать ваше мнение о нем…
— О! — воскликнул я, пригубив. — Это же прекрасное вино.
— И я так полагаю, — ответил англичанин, прищелкнув языком. — После йоханнисберга и либерфраумильха это лучшее из всех рейнских вин.
— И где же производится этот нектар?
— Взгляните, — сказал мне англичанин, — видите эту базальтовую скалу?
— Да, и что?
— Можете поприветствовать ее, это и есть родина нектара.
— Но на этой скале нет и на палец земли, если только вино не течет из какого-то источника…
— Видите ли, дорогой сударь, если бы вы учились тридцать лет, как я, вы бы знали, что человек, будучи животным изобретательным, всегда сумеет найти выход из положения и всякий раз, когда это необходимо, перенимает и исправляет то, что создал Творец. И вот человек счел, что здесь, где Творец и не думал разбивать виноградники, виноградник будет как нельзя кстати; и тогда он посадил виноградную лозу в корзины, отнес эти корзины с лозой на гору; виноград там прижился, он созревает, как если бы рос прямо из земли, и из него делают это вино.
— Оно отменное.
— Я тоже так думаю. Милорд, another glass, to the memory of that dear lady?[37]
— Гм! — хмыкнул милорд, с печальным видом опорожняя стакан лейвейна.
— Видите, — сказал мне его спутник, — как сказал царь Давид, питье свое он растворяет слезами. Мне-то больше нравится неразбавленное вино; еще стаканчик?
— Благодарю.
— А вот я, — продолжал студент, — проезжая мимо этого места, всегда выпиваю трижды. Первый раз за свое собственное здоровье, второй — из благодарности неизвестному изобретателю, придумавшему систему выращивания винограда в корзине, а третий — в честь сеньора фон Альпенара. Как видите, сударь, вы отстаете от меня на два стакана.
— Отлично! Первый я выпил, чтобы быть с вами наравне. Второй выпью из благодарности человеку с корзинами. Что же касается третьего, то, поскольку рейнское вино, которое, впрочем, я очень высоко ставлю, невыносимо возбуждает мои нервы, позвольте задать вам вопрос, прежде чем я стану пить за сеньора фон Альпенара: кто это такой?
— Ну что ж, сеньор фон Альпенар был достойный рыцарь, поместье которого находилось на берегу реки, именуемой Ар и впадающей в Рейн вон там, справа от нас. Как-то раз на поместье рыцаря напал один из его врагов, имя которого я не помню, но это не имеет значение; в тот момент, когда осаждающие уже водружали свой флаг на крепостной стене, сеньор фон Альпенар появился на балконе, верхом и в полном вооружении, и обратился к неприятелю.
"Граф Герман, — воскликнул он (того звали Герман), — ваши стрелы и ваши камни истребили моих людей. Голод и болезни унесли мою жену и моих детей; в замке не осталось никого, кроме меня и моего боевого коня, но вам не взять живым ни его, ни меня. Прощайте, граф Герман, и будьте прокляты!"
С этими словами он пришпорил коня, который с громким ржанием перемахнул через перила и исчез в волнах вместе со своим хозяином.
— О, в таком случае я не могу отказаться и не выпить стакан рейнского вина в память столь доблестного рыцаря: налейте мне полный, сэр… Если вы не забыли свое имя, так же как не забыли имя графа Германа, позвольте мне узнать его.
— Сэр Патрик Уорден.
— Но мне кажется, сэр Патрик, вы поступаете несправедливо.
— Почему же?
— Вы пьете в память рыцаря фон Альпенара, но забыли его коня!
— Клянусь Господом, вы правы! В таком случае мне предстоит выплатить огромный долг! Вот уже десять лет я плаваю вверх и вниз по Рейну четыре раза в год (по самым скромным расчетам), и выходит, я должен еще сорок стаканов призраку этого несчастного коня. Официант, еще бутылку лейвейна! Милорд, господин Дюма сделал очень справедливое замечание, — продолжил сэр Патрик по-английски, обращаясь к милорду…
Я воспользовался тем, что он пустился в объяснения, и перешел на другой конец парохода, откуда мне было видно, что милорд явно признал допущенную его спутником ошибку и, в меру своих сил, старался помочь ему ее исправить.
Они опорожнили уже шесть бутылок лейвейна, однако сэр Патрик, будучи человеком методичным, вновь навел порядок в своих подсчетах.
Тем временем мы продолжали двигаться вперед и миновали Лойбсдорф с белой башней его церкви; Линц, который Карл Смелый взял в 1476 году, то есть за год до своей смерти; Зинциг, бывший римский Сентиакум, основанный Сентием, сподвижником Августа; Аренфельс и его старинный замок; Рейнек, где в 1544 году умер последний мужчина из рода, носившего это имя; Броль — очаровательное селение, красные и синие крыши которого сверкают сквозь листву тополей. И наконец, Хаммерштейн, знаменитый гостеприимством, которое он оказал в давние времена императору Генриху IV.
Это произошло в конце 1105 года. Владельца древнего замка, от которого сегодня остались одни развалины, звали Вольф фон Хаммерштейн; род на нем обрывался, поскольку у него не было сыновей, а были только две дочери такой красоты, что их прозвали Рейнскими розами.
Но, вместо того чтобы служить старому отцу утешением, две юные графини были для него вечным укором, и, несмотря на всю их красоту, он, не задумываясь, променял бы их на сына, будь даже тот последним уродом, посланным ему по воле Господа, лишь бы сын этот отличался храбростью и сумел бы достойно передать благородное имя, полученное от предков, своим сыновьям.
Поэтому, когда он видел, как его дочери пряли веретеном льняную пряжу тоньше, чем паутинка, или расшивали иглой ткань, более яркую, пеструю и цветастую, чем его майские луга, он восклицал в гневе:
— Чем вы тут занимаетесь? Это что, ваше свадебное платье? А вы чем тут занимаетесь? Это что, мой смертный саван?
И дочери отвечали ему кротко и со слезами на глазах, ибо они понимали, какая тоска снедает его сердце: