— Отец, я вышиваю вовсе не свой свадебный наряд, ибо я никогда не выйду замуж, а навсегда останусь подле вас.
— Отец, я тку вовсе не ваш смертный саван, ибо, хвала Богу, ничто не заставляет меня торопиться, и у вас впереди еще долгие годы.
Однако как-то вечером, когда старый граф был мрачнее обычного, поскольку в небе бушевала гроза, ветер тоскливо свистел в башнях старого замка, а капли дождя стучали в окна, изредка озаряемые голубоватыми яркими вспышками молний, он услышал, что кто-то стучится в ворота замка, и вздрогнул, настолько было неожиданно, что в подобное время и в подобную погоду какой-то путник поднялся так высоко в гору, в то время как он мог заночевать в деревне; девушки же вскочили, взволнованные и испуганные. В эту минуту вошел слуга и сообщил, что какой-то старик просит дать ему приют в замке.
При этих словах сестры бросились навстречу гостю и вскоре вернулись, поддерживая под руки седовласого мужчину с седой бородой; его выпачканная грязью одежда, с которой ручьями стекала вода, свидетельствовала о том, что он проделал пешком долгий путь; поэтому девушки не стали спрашивать его, какого он звания, и, несмотря на то, что на нем были грубые одежды, отвели его в самую лучшую комнату замка, ибо так было заведено у графа фон Хаммерштейна: кто бы к нему ни пожаловал, гостю всегда предоставляли почетное место за столом, а кровать ему постилали в парадной опочивальне.
Вольф подошел к старику, но стоило гостю поднять голову и показать свое лицо, как, к великому изумлению дочерей графа, их отец бросился перед ним на колени.
— Значит, ты узнал меня, Вольф, мой старый друг, — произнес странник.
— О мой император! — ответил граф. — Почему вы покинули свой дворец в Ингельгейме или в Кёльне? Должно быть, с вами случилось нечто ужасное, если вы пришли один, пешком в такое время и в такую непогоду и постучали в дверь вашего смиренного слуги?
При первых же словах отца девушки, уяснив, что старик, которого они держали под руки, был не кто иной, как император Генрих IV, почтительно отошли в разные стороны и стали взирать на него с глубоким почтением.
— Случилось так, мой старый знаменосец, — ответил странник, — что я теперь не только не король и не император, но и, более того, еще вчера, в это самое время, был узником, а сегодня, как ты видишь, я беглец, что ничуть не лучше.
— Но кто посмел поднять руку на дважды помазанника Божьего?
— Тот, кто должен защищать его от всех и перед всеми, плоть от плоти моей, тот, кто носит мое имя; это Генрих, мой сын.
Девушки закрыли лицо руками, граф фон Хаммер-штейн попятился назад, а старый император испустил горестный вздох.
— Да, это мой сын, — продолжал он. — Он написал мне, что болен и находится в замке Клопп. Ты знаешь, как я любил его. Я даже не стал тратить время на то, чтобы созывать свиту; к тому же, мог ли я опасаться собственного сына? Я оседлал коня и двинулся в путь. Я скакал всю ночь напролет и весь день, всю дорогу умоляя Господа забрать у меня те немногие дни, что у меня еще остались, и даровать их моему сыну. Наконец, я добрался до замка; меня поджидала стража, и я решил, что она здесь для того, чтобы оказать мне почести; вернее, я просто не придал этому значения. Я лишь спросил, где мой сын; мне пальцем указали на крыльцо, и я без всякой опаски поднялся на него. Я переходил из одной комнаты в другую, призывая: "Сын мой! Сын мой!" И по мере того, как я продвигался вперед, двери, словно сами по себе, одна за другой закрывались за мной и слышалось, как скрипят засовы. И тогда меня охватила дрожь, но не потому, что я опасался за свое бренное тело, просто я перестал понимать, что происходит, и испугался за свою душу. Увы, я не ошибся: письмо, которое он написал мне, оказалось ловушкой. Несчастный! Он действовал в расчете на мою нежную любовь к нему, и я стал узником.
— Сын! Сын! — прошептал старый граф.
Девушки же отступили назад еще дальше и скрылись в темноте.
— Так я провел две недели, каждый миг надеясь, что он войдет и падет к моим ногам. И каждый раз, когда отпирали дверь, я протягивал руки, чтобы принять его в свои объятия. Через две недели дверь медленно отворилась, и вошел охранявший меня солдат.
"Что тебе нужно?" — спросил я.
"Монсеньор, — ответил он, — вы слышите шум, доносящийся из города?"
"Да, а что там происходит?"
"Монсеньор, сюда идут князья-епископы. Майнцский сейм под председательством вашего сына низложил вас и избрал его; теперь он император, и они приближаются к замку Клопп, чтобы забрать хранящиеся здесь корону, меч и державу".
"И для этого ты отпер дверь?" — спросил я.
"Нет, государь, я решил сказать вам на тот случай, если вы хоть сколько-нибудь опасаетесь за свою жизнь, что я знаю дорогу, которая выведет вас из замка".
Я внимательно посмотрел на этого человека, ибо мне было чем-то знакомо его лицо.
"Кто ты такой? — спросил я у него. — Ты предлагаешь помощь человеку, которого предал собственный сын, от которого отвернулись друзья, отреклась земля и которого забыло небо".
"Кто я такой? Увы, монсеньор, я всего лишь простой солдат, который видел, как в Вормсе вас посвящали в рыцари. Мы с вами ровесники, и вы выглядели тогда таким гордым и таким воинственным, что я поклялся навеки связать свою судьбу с вашей. Я был обычным пехотинцем в войске Цевинга, когда восставшие саксонцы вынудили вас бежать из Харцбурга. Я сопровождал вас, когда мы переходили через Альпы, чтобы спуститься в Италию, и папа римский заставил вас ждать босым на заснеженном дворе его замка Каносса. Я участвовал в сражении при Мерзебурге и остался лежать раненным на поле боя. Вслед за тем нужда заставила меня вступить в майнцские войска, и, бесспорно, на то была воля Божья, иначе бы я не встретился здесь с вами. Увидев моего императора в таком бедственном положении, когда он не только утратил свободу, но и, возможно, когда существует угроза для его жизни, я вспомнил клятву, принесенную мною в Вормсе. Если вы решите бежать, у вас есть проводник, если вы решите сражаться, у вас есть солдат".
"Благодарю тебя, — сказал ему я, — сохрани свою преданность мне для другого часа и другого случая; сегодня я не стану бежать".
"Вы мой император и мой господин, и я должен подчиняться вам, — ответил солдат. — Пусть же исполнится ваша воля, ибо в моих глазах вы по-прежнему правите".
И с этими словами он удалился.
Едва за ним закрылась дверь, я пошел в комнату, где хранились знаки императорской власти, опоясался мечом Карла Великого, надел на голову корону, набросил на плечи мантию, а в руку взял державу; затем, услышав, что они уже вошли в соседнюю комнату, я направился им навстречу. Увидев меня, они попятились, ибо ожидали увидеть во мне жалкого пленника, а не императора, привыкшего повелевать.
"Что привело тебя сюда, Рутхард Майнцский, что ищешь ты в этом замке, архиепископ Кёльнский?" — спросил я.
На мгновение они застыли, раскрыв от удивления глаза и не в силах произнести ни слова; но Рутхард, мой старинный недруг, скоро обрел дар речи:
"Мы пришли потребовать у тебя то, что тебе больше не принадлежит. Майнцский сейм тебя низложил, Церковь исторгла тебя из своего лона; отдай же нам то, что тебе отныне запрещено носить и что принадлежит императору Генриху Пятому; отдай этот меч, отдай эту корону, отдай эту мантию, отдай эту державу".
"Подойдите сами и возьмите", — ответил я, смеясь, ибо, признаюсь, я не мог предположить, что они осмелятся поднять руку на императора.
Однако Рутхард кинулся на меня и сорвал корону, архиепископ кинулся на меня и сдернул императорскую мантию, а остальные, расхрабрившись, тоже бросились ко мне и вырвали у меня державу и меч, тогда как остальные рыцари — и те, что стояли на ступенях замка, и те, что подошли к самым дверям комнаты, где я находился, — закричали:
"Да здравствует император Генрих Пятый, наш великий государь!"
В тот же вечер меня перевезли в замок Ингельгейм, и я провел там пять месяцев в неволе, но вот однажды дверь отворилась и вошел тот самый старый солдат из Клоппа.
"Мой государь, — сказал он, — это снова я, твой верный слуга, вернулся предложить тебе свою помощь. Сегодня ночью, с десяти до полуночи, я стою на страже возле твоей двери, и, если ты пожелаешь последовать за мной, ты будешь свободен".