Именно таким образом, выйдя из гостиницы "Шведская королева", единственной, где мне удалось найти свободный номер, я свернул направо и, поплутав какое-то время по узким и извилистым улочкам, внезапно оказался напротив городской ратуши — готического здания, построенного архитектором Ван Рейсбруком в 1441 году и окруженного домами, которые были сооружены в период испанского владычества и отличаются характерными признаками кастильской архитектуры. Дома эти придают площади особый облик, который, не будучи полностью однообразным, ибо в этом месте сталкиваются духовные устремления двух разных народов, являет собой столь живописный ансамбль, что если это и не самая красивая из известных мне площадей, то, по крайней мере, одна из самых необычных. Наиболее значительное сооружение, помимо ратуши, — это расположенное почти напротив нее здание магистратур, откуда вышел на казнь граф Эгмонт; туда была пристроена затянутая в черное галерея, которая вела с балкона прямо на эшафот. Эта предосторожность была предпринята для того, вероятно, чтобы осужденный оказался вне досягаемости для тех, кто попытался бы спасти его, напав на стражу. К огорчению тех почитателей истории, которые предпочитают видеть, как одни памятные события увековечиваются наряду с другими, здание это уже не то, каким оно было прежде. Построенное в начале XV века, оно дважды перестраивалось: первый раз в 1625 году Изабеллой, которая посвятила его Богоматери Мира, в память о Святой деве, избавившей Брюссель от чумы, войны и голода, как это явствует из полустершихся, но еще различимых слов: "А peste,fame et hello, libera nos, Maria pads[4]; второй раз это произошло в 1695 году, после бомбардирования, которому подверг город маршал Вильруа.
Ступени этого здания и общий вид ратуши изумительны; башня, поставленная сбоку, как в Палаццо Веккьо во Флоренции, с величественной легкостью устремляется на высоту трехсот шестидесяти четырех футов; ее венчает позолоченная медная фигура архангела Михаила, высотой в семнадцать футов, которая вращается на ветру подобно флюгеру, а снизу напоминает детскую игрушку.
С одним из залов ратуши связано чрезвычайно важное историческое событие. Здесь, в зале, именуемом Концертным, 9 сентября 1556 года Карл V отрекся от короны в пользу своего сына Филиппа II. Мне хотелось увидеть этот зал, ибо у меня была надежда, что я отыщу в его старых стенах какой-нибудь след этой торжественной и значительной церемонии: увы, они кокетливо покрыты небесно-голубыми обоями и украшены гирляндами увядших цветов, оставшихся здесь от последнего бала.
Несколько залов, украшенных прекрасными гобеленами, воссоздают жизнь Хлодвига, увиденную сквозь призму века Людовика XIV, и ведут в зал Совета, где картины, выполненные в том же стиле, изображают въезд Филиппа Доброго в Брюссель, отречение Карла V и коронацию Карла VI, отца Марии Терезии. Именно в этом зале, довольно посредственный плафон которого работы Янсенса изящно обрамлен карнизами, хранятся золотые ключи, которые на блюде из позолоченного серебра последовательно вручались: в 1809 году — Наполеону, в 1815-м — Вильгельму Нассау, а в 1831-м — Леопольду I. По всей видимости, ключи эти только открывают двери, но не закрывают их.
Не знаю, когда бы я решился покинуть эту великолепную площадь, если бы в просвете между домами не заметил башни церкви святой Гудулы, возвышающиеся над всем городом. Чем ближе подходишь к ней, тем яснее становится, что здание это напоминает собор Парижской Богоматери в уменьшенном размере, хотя оно было построено позже и потому украшения ее менее суровы. Филипп Добрый, герцог Бургундский, провел там первое, а Карл V — восемнадцатое собрание ордена Золотого Руна.
Когда входишь в эту церковь и бегло оглядываешь ее величественную архитектуру, то прежде всего замечаешь великолепные витражи и необычную кафедру; витражи датируются 1500 годом, а кафедра — 1699-м. Неизменно восхищаясь изощренным кокетством Ренессанса, воплощенным в рисунках витражей, нельзя не сожалеть о наивной выразительности, на смену которой пришла эта эпоха, и, хотя брюссельские витражи вызывают всеобщее восхищение, я все же предпочитаю им витражи Руанского и Кёльнского соборов. Что же касается кафедры, то это, безусловно, произведение, отмеченное дурным вкусом, хотя и исполненное мощи и воображения; на ней изображены Адам и Ева, изгоняемые из земного рая ангелом и преследуемые Смертью. Змей, хвост которого волочится у ног тех, кого он соблазнил, смело ползет вверх, обвиваясь вокруг ствола дерева, но там, на венчающей части балдахина, его голова будет раздавлена ножкой младенца Иисуса, которого испуганно прижимает к себе мать. Создателю этой кафедры Хендрику Вербрюггену потребовалось двадцать лет, чтобы выполнить ее по заказу иезуитов из Лёвена. Мария Терезия купила ее у них и преподнесла в дар церкви святой Гудулы.
На клиросе церкви плита из белого мрамора закрывает склеп герцогов Брабантских; эрцгерцог Альбрехт был погребен здесь в 1621 году в одежде францисканского монаха, а инфанта Изабелла — в 1633-м в монашеском платье. Закрытый с того времени, склеп был открыт снова для сына короля Леопольда. Справа и слева от него находятся надгробия эрцгерцога Эрнста и герцога Иоанна.
К этим старинным памятным знакам, связанным с монархией, недавно прибавилось еще одно новое и демократичное. В часовне Богоматери Избавления установлено надгробие графа Фредерика де Мероде, убитого в Берхеме в 1830 году. Памятник работы Гефса, лучшего бельгийского ваятеля, изображает смертельно раненного графа, который, приподнявшись на локте, готовится выстрелить из зажатого в руке пистолета; на нем тот самый наряд, в который он был тогда одет: блуза, панталоны и гетры.
На передней стороне надгробия, под золотым гербом графа, окаймленным закругленными лазурными зубчиками и рассеченным красными столбами, с девизом "Больше чести, чем почестей!", начертана следующая надпись, в которой соединились демократические и религиозные идеи, что является в наши дни наиболее характерной чертой бельгийского народа:
FREDERICO COMITIDE ME RODE INTER LIBERATORES BELGIIPROPUGNATORISTRENUO QUI, CATOLICjE fidei patrleque jura tuendo, PERCUSSES AD BERCHEM MECHLINIJE PIE OCCUBUIT ANNO DOMINI MDCCCXXX.[5]
Господин де Мероде принадлежал к одной из самых знатных семей Нидерландов: согласно преданию, этот род восходит к самому Меровею. Таким образом, движение, начатое народом Бельгии, затронуло высшие слои аристократии, что, впрочем, характерно для всех религиозных революций.
В пятистах шагах от церкви, свернув на улицу Этюв, я оказался перед фонтаном, посмотреть который при посещении Брюсселя непременно входило в мои планы и о существовании которого я совершенно забыл, приехав туда; на этом фонтане установлен брюссельский палладиум, знаменитый Manneken-Pis[6], о котором наш читатель, вероятно, слышал.
Создатель этой маленькой статуи, избранной брюссельцами в качестве местного божка, по-видимому, уповал на привилегию, которой наделены все дети — что бы они ни делали, они не могут выглядеть непристойно, — ибо не побоялся изобразить своего героя совершающим на глазах у всех действие, при виде которого даже парижане, эти великие циники эпохи современной цивилизации, обычно поворачиваются к нему спиной. И вот какое предание служит если и не оправданием, то, по крайней мере, объяснением этого странного замысла.
Сын одного из герцогов Брабантских сбежал из дворца своего отца и заблудился на брюссельских улицах. При виде печали несчастного герцога весь двор ринулся на поиски ребенка; они продолжались два дня, но безуспешно, и вот, наконец, среди всеобщей растерянности, один из придворных, более удачливый или более энергичный, чем его собратья, отыскал беглеца, стоявшего между улицей Этюв и улицей Шен как раз в том положении, в каком, благодаря отцовской любви, он и остался изображен. Брюссельцы же перенесли почтение, которое они питали к отцу, на изображение сына; и, после того как первая статуя, изваянная из камня, была сломана, в 1648 году изготовили вторую, отлитую из бронзы и с большой точностью воспроизводившую и позу, и выразительность предыдущей; ее автором был знаменитый Дюкенуа, оставивший о себе скандальную память, и воздвигли ее на том же самом месте, чтобы замена первоначального материала ни в коей мере не повлияла на почитание, которое вызывал у горожан Писающий Мальчик.