И все же существовали привычки, которые г-н фон Ротшильд не мог перебороть, несмотря на все его увещевания, и нерасположение, которое он не мог преодолеть, несмотря на все свои настояния: то были привычки его собственной матери и ее нерасположение ко всем новшествам комфорта и роскоши, которые она в высшей степени презирала. Она так и не пожелала переехать из своего небольшого дома в гетто ни в один из дворцов, возведенных ее сыновьями, будь то в Париже, Лондоне, Вене или даже в самом Франкфурте. Она так и не пожелала проехаться в карете, она так и не пожелала изменить свой образ жизни, и ослепительное богатство ее сыновей, повсюду выставленное напоказ, так и не смогло озарить ее своим золотым отблеском.
Впрочем, происхождение этого богатства столь же любопытно, сколь и достойно уважения. Князь Гессен-Кас-сельский, вынужденный в 1795 году покинуть свои владения и не знавший, кому доверить сумму в два миллиона, попросил совета у одного из своих друзей, и тот порекомендовал ему еврея, с которым у него были деловые отношения, как самого честного из известных ему людей. Князь Гессен-Кассельский пригласил еврея к себе и вручил ему названную сумму. Еврей спросил, даются ли эти деньги ему на хранение или для того, чтобы пустить их в рост. Князь, которого торопило время, ответил ему, что он может делать с ними все что угодно, и ограничился тем, что попросил у него расписку. Тогда еврей покачал головой и попросил забрать эти деньги назад, пояснив, что, если князь Гессен-Кассельский будет задержан и в бумагах у него найдут эту расписку, она послужит поводом для преследований того, кто взял эти деньги на хранение.
Без расписки он ручается за их сохранность, но с распиской ни за что не отвечает. Князь минуту колебался: еврей производил впечатление честного человека, но все же сумма была достаточно велика, чтобы предпринять какие-нибудь меры предосторожности. Однако доверие одержало верх над страхами; князь вручил еврею деньги, а затем отправился в изгнание вместе с другими князьями, своими собратьями.
Но вот в 1814 году Парижский договор более или менее вернул князьям то, чем они владели накануне всех этих великих потрясений государств, потрясений, сокрушивших с 1795 по 1814 годы столько престолов; князь Гессен-Кас-сельский вернулся к себе в столицу. В его отсутствие Наполеон превратил ее в столицу королевства, поэтому князь был весьма удовлетворен состоянием, в котором он застал город.
Однажды утром ему доложили, что его хочет видеть какой-то еврей; князь Гессен-Кассельский ответил, что если еврей обращается к нему с просьбой, то ему следует подать ее в письменном виде министрам. Еврей ответил, что дело, о котором он пришел побеседовать с князем, касается лишь самого князя, и потому он может говорить только с ним лично. Тогда его провели к князю.
Князь узнал его: та же одежда, чуть более поношенная; то же лицо, чуть более постаревшее; та же шевелюра, чуть более поредевшая; та же борода, чуть более поседевшая. Еврей поклонился.
— Черт побери! — сказал ему князь. — Это ты! Я и не рассчитывал увидеть тебя снова. Ну, и что ты мне скажешь? Что кто-то нашел и украл мои деньги? Да, мой добрый малый, это несчастье. Но, благодаря Господу и Священному союзу, я не слишком обеднел и могу позволить себе лишиться двух миллионов, на которые, впрочем, и не рассчитывал.
— Это не совсем так, монсеньор, — ответил еврей, кланяясь после каждого слова. — Хвала Богу Израиля, никто не тронул ваши два миллиона; но ваше высочество дали мне разрешение пустить их в рост.
— А, понимаю, — сказал князь, — ты так хорошо пустил их в рост, что все потерял. Ничего не поделаешь! Эти проклятые годы были пагубны для коммерции.
— Не совсем так, ваше высочество. Два миллиона не потеряны.
— Как, — воскликнул князь, — ты принес мне мои два миллиона?
— Это не совсем так, монсеньор; я принес вам не ваши два миллиона, я принес вам шесть миллионов. Когда с деньгами хорошо обращаются, они приносят доход.
— Хорошо, а сколько ты возьмешь себе?
— Мне причитается небольшая доля, маленькие комиссионные, мои шесть процентов; но они не входят в эту сумму. Впрочем, вы посмотрите кассовые книги, монсеньор, они в порядке.
— Но как же, черт тебя подери, ты ухитрился заработать четыре миллиона?
— Ну, разными мелочами, которые слишком долго было бы перечислять, монсеньор; но вы все увидите в кассовых книгах.
— И ты полагаешь, что я возьму эти деньги? Я возьму свои два миллиона, остальное — твое, я коммерцией не занимаюсь.
— Ваше высочество ошибается: с таким оборотным капиталом, какой находится в вашем распоряжении, вы могли бы браться за большие дела, поскольку, если только с двумя миллионами…
— Верни мне, повторяю, два миллиона, которыми ты распоряжался, и оставь себе прибыль в четыре миллиона.
— Но я же сказал вам, что уже получил свою небольшую долю!
— Ах так! Если ты скажешь еще хоть слово, я вообще ничего не возьму.
— Но, монсеньор, существуют законы, даже для бедных евреев; я заставлю вас взять деньги.
— Взять шесть миллионов, когда я дал тебе всего лишь два? Черт возьми, это уж слишком!
— Нет, — после недолгих раздумий продолжал еврей, — нет, я не могу заставить ваше высочество взять эти шесть миллионов, поскольку вы можете отрицать, что дали мне разрешение пустить ваши деньги в рост, а если вы этого не говорили, то я окажусь виновен.
— Ну, что ж, — сказал князь, — я этого не говорил, я не разрешал тебе пускать в рост мои два миллиона, и, если ты произнесешь еще одно слово, я вчиню тебе иск за незаконное пользование доверенными тебе деньгами.
— Нет правды в этом мире! — сквозь зубы процедил еврей.
— Что ты сказал? — спросил князь.
— Ничего, монсеньор, я сказал, что вы великий государь, а я всего-навсего бедный еврей. Вот ваши два миллиона в обеспеченном векселе на предъявителя в венское казначейство; что же касается четырех миллионов, то, раз вы категорически от них отказываетесь (тут еврей тяжело вздохнул), мне придется оставить их себе.
И еврей вернулся во Франкфурт, унося четыре миллиона и потеряв всякое представление о том, как следует вести дела.
Этим евреем был г-н Ротшильд-отец.
Вот каково происхождение столь огромного богатства, как мне рассказали об этом во Франкфурте; и я воспроизвожу эту историю, поскольку она не только никого не оскорбляет, а напротив, возвышает всех, кто носит это имя.
Впоследствии меня представили г-ну Ротшильду из Франкфурта, который является неаполитанским консулом, подобно тому, как его брат из Парижа — австрийский консул, и я был принят так, как г-н фон Ротшильд всегда обходится с иностранцами — с отменной доброжелательностью. Что же касается его жены, то я ничего не буду говорить о ней, за исключением того, что быть образцом хорошего вкуса и прекрасных манер — привилегия женщин семейства Ротшильд, вне зависимости от того, где они живут — в Лондоне, Париже или Франкфурте.
В завершение визита мой проводник предложил мне посетить еврейскую больницу, построенную и содержащуюся главным образом на деньги г-на фон Ротшилдьда.
Эта больница похожа на все остальные больницы, разве что, наверное, она немного почище. Может быть, она такая, чтобы отбить у франкфуртских евреев желание болеть?
Одно из окон больницы выходит на кладбище. Я ни разу не видел ничего тоскливее, чем этот заброшенный приют мертвых: все надгробные камни там одинаковые, и если где-то на свете существует равенство, то бесспорно оно обретается на этом клочке земли. Здесь живет козел; вне всякого сомнения, это козел отпущения. Пощипывая могильную травку, он, должно быть, исполняет свое предназначение, состоящее в переваривании грехов тех, кто под ней покоится. Впрочем, выполняет он эту работу добросовестно: мне не доводилось еще встречать более жирного и более здорового на вид козла. Если только он не боится призраков, то, по правде сказать, мало кто еще может похвастаться такой привольной жизнью: сменив здесь козла, умершего от старости, он тоже умрет в свой черед от старости. Это та смерть, к которой стремился Арлекин, а Арлекин вовсе не глуп.