На следующее утро мне вручили письмо — уже упоминавшийся мною ответ пастора Д… В ту минуту, когда я выходил из гостиницы, появился аббат Смете. Мы обнялись, как старые друзья. Он уже знал, что я так и не нашел пастора Д… Я показал ему полученное письмо; он прочел адрес и, казалось, на мгновение задумался.
— Что такое? — с беспокойством спросил я. — Неужели пастор Д… ошибся? Неужели тот, к кому он меня направляет за сведениями, касающимися Занда, ими не располагает?
— Напротив, — ответил он, — располагает и, наверное, как никто другой.
— Тогда о чем вы задумались?
— Я задумался об истории, которую собираюсь вам рассказать.
— Об истории, имеющей отношение к Занду?
— Нет, но вам следует ее знать.
— Значит, она имеет какое-то отношение к этому письму, раз оно заставило вас задуматься?
— Да, косвенно.
— Дорогой аббат, вы говорите сегодня загадками, словно сфинкс.
— В Гейдельберге вы узнаете разгадку.
— Тогда перейдем к самой истории.
— Вот она: вечером того дня, когда происходила коронация Людовика Баварского, в городской ратуше устроили великолепный бал-маскарад, в котором принимала участие императрица.
На этом балу присутствовал кавалер, который был одет во все черное и лицо которого скрывала черная маска.
Он пригласил на танец императрицу: императрица приняла приглашение, и, пока они танцевали, другая маска наклонилась к уху императора и спросила, известно ли ему, с кем танцует императрица.
"Нет, — ответил император. — Наверное, с каким-нибудь владетельным князем".
"Вовсе нет", — ответила маска.
"С каким-нибудь сеньором, графом или бароном?"
"Берите ниже".
"С простым рыцарем?"
"Еще ниже".
"С оруженосцем?"
"Ниже".
"С пажом?"
"Мимо, ваше величество".
"С младшим оруженосцем?"
"Ниже".
Император покраснел от гнева.
"С конюхом?"
"Еще ниже".
"С вилланом?"
"Если бы так!" — ответил незнакомец, расхохотавшись.
"Но с кем же тогда?" — приглушенным голосом вскричал император.
"Сорвите с него маску, и вы увидите!"
Император приблизился к черному кавалеру, сорвал с него маску, и все узнали палача.
Император обнажил меч.
"Несчастный! — вскричал он. — Препоручи свою душу Господу, ибо сейчас ты умрешь".
"Государь, — ответил палач, опускаясь на колени, — убив меня, вы все равно уже ничего не сможете изменить — императрица танцевала со мной, и, если это оскорбительно для нее, оскорбление уже нанесено. Поступите иначе: посвятите меня в рыцари, и, коль скоро кто-нибудь посмеет посягнуть на ее честь, я отомщу обидчику тем же мечом, каким осуществляю правосудие".
На мгновение император задумался. Потом он поднял голову и произнес:
"Это хороший совет. Отныне ты будешь именоваться не палачом, а последним судьей".
Затем он трижды ударил его плоской стороной меча по плечу и добавил:
"Поднимись. Начиная с этого часа ты будешь последним среди дворян и первым среди бюргеров".
И в самом деле, — продолжал аббат Смете, — с этого времени на всех официальных церемониях, будь то светских или религиозных, палач идет один позади дворян и впереди бюргеров.
— Благодарю вас за эту историю, — сказал я аббату, — она очень занимательная. Но могу ли я узнать, для чего вы мне ее рассказали?
— Вполне может случиться так, что однажды вы окажетесь в обществе потомка черного кавалера, и мне приятно сознавать, что в этом случае вы будете осведомлены, на какие знаки уважения он имеет право как последний из дворян и первый из бюргеров.
— Благодарю вас за эту предосторожность, дорогой аббат, однако надеюсь, что она окажется излишней.
— Как знать… — ответил аббат.
И мы вышли вдвоем, чтобы прогуляться по ярмарке, он — насмешливо улыбаясь, я — пытаясь понять, с какой целью он рассказал мне эту притчу.
Через пять или шесть дней я покинул Франкфурт, так и не добившись от аббата Сметса никакого другого объяснения.
МАНГЕЙМ
Было решено, что в Майнце я осмотрю только памятник Гутенбергу; я прибыл туда дилижансом в два часа ночи, а уже в шесть уплывал оттуда на пароходе.
Начиная с Майнца и до самого Страсбурга берега Рейна полностью теряют свою живописность и могут привлечь лишь памятными историческими событиями, связанными с римлянами, франками, Юлием Цезарем и Карлом Великим. Старые замки исчезают, однако еще остаются старинные кафедральные соборы, и все, что можно сказать по поводу Вормса и Шпейера, проплывая мимо них, это, на самом деле, упомянуть их церкви.
Мангейм, куда мы направлялись, находится на полпути между двумя этими городами, в четверти льё от берега Рейна. Около семи вечера пароход высадил нас на берегу, где в ожидании пассажиров стояли целые вереницы омнибусов и фиакров. Через несколько минут мы сошли на главной площади.
Мангейм — город из романов Августа Лафонтена, исполненный покоя и грусти, которая не лишена очарования. Следующий день после нашего приезда туда был праздничным, и связанное с этим небольшое оживление придало городу еще большее своеобразие. Кстати, я никогда не видел более красивого населения. За те полчаса, что мы оставались у дверей церкви иезуитов, оттуда вышло на наших глазах более полусотни хорошеньких женщин. Молодые люди нисколько им не уступали, если не считать их сине-белых мундиров и причудливых шлемов, придававших им вид офицеров из комической оперы.
Мангейм — это город, которому присущи все особенности стиля рококо с мифологической символикой, сопровождавшего во Франции царствование Людовика XIV. На фасаде церкви иезуитов, непонятно по какой причине, сделаны две ниши, и в этих двух нишах стоят скульптуры Минервы и Гебы; весьма удивленные тем, что им довелось здесь очутиться, они придают церкви странный облик.
Напротив нее находится театр, который, как я полагаю, относится к тому же периоду, построен тем же архитектором и в том же вкусе. Над его дверями красуются сфинксы, олицетворяющие Комедию и Трагедию: один из них держит в лапах маску, а другой — кинжал. Волосы у них разделены на прямой пробор, что в сочетании с накладным пучком чудесным образом дополняет их египетский стиль.
Замок, постоянная резиденция великой герцогини Стефании, датируется предшествующим веком и, соответственно, отличается более величественным внешним видом. Окружающий его английский парк напоминает сад, а поскольку сад этот открыт для публики, нам посчастливилось обозревать там с двух до четырех часов пополудни все здешнее фешенебельное общество. Во второй раз наблюдая обитателей города, я утвердился в своем первоначальном суждении: Мангейм, наряду с Арлем, при всем их различии, — это, безусловно, тот город Европы, в котором больше, чем где бы то ни было, красивых женщин.
Однако я не забыл, что именно в Мангейме разыгрались сцены убийства Коцебу и казни Занда. Хозяин гостиницы приставил ко мне одного из своих коридорных лакеев, чтобы тот проводил меня к дому Коцебу. Этот дом находится на углу улицы А2, напротив церкви иезуитов. Прекрасно понимая, что поступаю невежливо, я все же позвонил в дверь, и гостиничный лакей от моего имени попросил разрешения осмотреть комнату, в которой был убит член государственного совета. Я надеялся, что хозяин дома спустится и покажет мне ее; но либо он принял меня за студента и опасался, что его может постичь та же участь, какая постигла того, кто жил здесь до него, либо был занят чем-то более неотложным — так или иначе, он разрешил мне войти и передал свой поклон, но сам так и не появился.
Я поднялся на двадцать ступенек, вошел в переднюю, а из передней — в кабинет, служивший библиотекой: именно там и было совершено преступление. У меня было желание расспросить служанку, но бедная Мариторнес не отличалась сообразительностью. Вот все, чего я сумел от нее добиться:
— Господин Занд? Я такого не знаю. Он не ходит к хозяину.
Когда я вернулся в гостиницу, меня уже ждал там кучер, пришедший справиться, в котором часу на следующий день мне нужна будет карета. Я ответил ему, что хочу ехать немедленно, так как собираюсь ночевать в Гейдельберге.