Ученики г-на Окена выразили протест против его увольнения, преподнеся ему золотой кубок, на котором было выгравировано следующее философское изречение:
"Тебе предлагают абсент, пей вино!"
Господин Окен вновь взялся редактировать "Изиду", и журнал становился все более популярным, поскольку его редактор считался мучеником либеральных идей, которые в ту пору разделяла вся немецкая молодежь.
Господин Луден, со своей стороны, основал в 1814 году другой журнал, "Немезиду". Это издание, как указывает его название, имело целью разжигать ненависть к французам, и в этом качестве оно было принято и даже поддержано Священным союзом; но когда был заключен мир, а с ним пришло и разочарование немецкого народа, журналист обернул свое перо против тех, кто не сдержал святое слово, только что данное перед лицом всего мира. Разница состояла лишь в том, что г-н Луден, отличавшийся более спокойным и более сдержанным характером, чем его коллега г-н Окен, проводил свои атаки не так резко и с удивительной осмотрительностью, поскольку его статьи, в которых невозможно было усмотреть выпады против кого-то конкретно, предлагали лишь исторические дискуссии, касающиеся неопровержимых фактов, "Немезида" не дала повода для преследований, и ее недруги были вынуждены дожидаться благоприятного момента, чтобы нанести по ней удар. Ссора, произошедшая между Коцебу и г-ном Луденом, предоставила им эту возможность.
Статья в "Немезиде", написанная самим г-ном Луденом относительно гражданских ведомств России и ее внешней политики, содержала замечания, которые, возможно, таили в себе тем большую опасность для этого обидчивого правительства, что они были высказаны с соблюдением приличий, всегда присущих опытному автору. Статья эта попала в руки Коцебу. Все знают, какие необычные обязанности он выполнял в Германии, работая на императора Александра, а поскольку в это время государственный советник его самодержавного величества находился в состоянии открытой войны с университетами, он воспользовался тем, что ему надо было представить императору Александру второй доклад о состоянии германского либерализма, и включил туда отчет о статье г-на Луде-на, подчеркнув все те места в ней, какие могли задеть императора, и умолчав о всех тех, какие могли бы смягчить первые, причем сопроводил все это заметками самого оскорбительного толка о двуличии, которое ее автор проявляет в общественной и личной жизни. Доклад этот был написан по-французски.
К несчастью для Коцебу, оригинал доклада был испещрен пометками и необходимо было переписать его набело; для этого он отдал его какому-то общественному писарю, который унес рукопись домой и, плохо зная французский и опасаясь наделать ошибок, справлялся по поводу отдельных слов и отдельных фраз, непонятных ему, у доктора Л… Одно из таких мест как раз и было направлено против г-на Лудена. Эта резкая критика возбудила любопытство доктора Л…, который, узнав, что рукопись принадлежит Коцебу, сделал вид, что он тоже чего-то в ней не понимает, и попросил переписчика оставить ему рукопись на несколько часов. Переписчик, многим обязанный г-ну Л…, не посмел отказать ему в этой просьбе, которой, к тому же, он, вероятно, не придал никакого значения. Господин Л…, завладев на время докладом, тотчас же снял с него копию и отправил ее г-ну Лудену. Тот, отобрав самые из ряда вон выходящие пассажи и сопроводив их в свою очередь нелестными замечаниями по адресу Коцебу, отправил эти материалы в редакцию "Немизиды", чтобы они пошли в набор следующего номера. Каким-то образом Коцебу стало известно о вероломстве переписчика и о том, что из этого вероломства вот-вот должно было воспоследовать. Он тут же бросился к графу Лединьи, министру иностранных дел, и все ему рассказал. Граф Лединьи, предвидя, что эта публикация вызовет лишь еще большее брожение умов, приказал печатнику остановить набор номера; но распоряжение опоздало: тираж был запущен, и, поскольку не было официального приказа, запрещавшего публикация^.печатник поспешил передать готовые экземпляры в Иену; то, что осталось в типографии, было задержано и пущено под нож, но две или три сотни журналов уже распространялись среди студентов. И тогда г-н Окен перепечатал статью в номере "Изиды", который в свою очередь был арестован. Но запрещенная статья тотчас появилась снова в журнале, издаваемом Виландом-млад-шим. Этот журнал был в свою очередь арестован и запрещен; однако цель была достигнута: статья обошла всю Германию, и Коцебу был гласно изобличен как шпион.
Разъяренный Коцебу опубликовал брошюру, направленную против правительства великого герцога, против университетов и против профессоров, которых он называл якобинцами; это был подлинный призыв к деспотическому образу правления, это был набат, звавший выступить против либеральных настроений.
В это время в Иене жил юноша примерно двадцати двух лет от роду, выделявшийся среди товарищей нелюдимостью и серьезностью. Почти мальчиком он добровольцем участвовал в битве при Ватерлоо, а потом, как и его товарищи, вернулся в университет, чтобы завершить образование. Он был из той породы людей, мироощущение которых более всего омрачается политическими разочарованиями. Ежедневно он записывал в дневник не только те мысли, какие волновали его, но и то хорошее и то плохое, что было совершено им в течение дня. 24 ноября 1817 года в руки ему попала брошюра Коцебу, и вечером 24 ноября он записал в своем дневнике:
"Сегодня, после усердных и прилежных занятий, я вышел часов около четырех вместе с Э… Проходя по Рыночной площади, мы услышали, как там читают новую злобную ругань Коцебу. Какую же дикую ярость против буршей и всех, кто любит Германию, возбуждает этот человек!"
Впервые в этом дневнике, в котором дотоле юноша простодушно отражал свои радости и огорчения, было упомянуто имя Коцебу; но за этим первым упоминанием должно было последовать немало скрытых намеков и прямых нападок. И в самом деле, 31 декабря того же года в том же дневнике он записал в свойственной ему экзальтированной манере:
"О милосердный Боже! Этот год я начал с молитвой, но в последнее время был рассеян и пребывал в плохом настроении. Оглядываясь назад, я вижу, увы, что мне не удалось стать лучше; но я дальше продвинулся по жизни и теперь чувствую, что, если предоставится случай, у меня есть силы действовать.
Ты всегда был со мною, Господи, даже тогда, когда я не был с тобой".
На следующий день, 1 января 1818 года, молодой человек начал новый дневник и на чистом обороте его обложки написал все в том же стиле:
"Господи! Дозволь мне укрепиться в замысле освободить человечество через посредство святой жертвы, какую принес твой сын. Сделай так, чтобы я стал Христом для Германии и, как Иисус и с его помощью, сделался сильным и терпеливым в страдании".
Спустя четыре месяца он пишет:
"5 мая.
Господи, отчего же эта тоскливая печаль снова овладевает мной?! Ведь твердая и постоянная воля все преодолевает, и мысль об отчизне придает самым унылым и самым слабым радость и отвагу. Размышляя об этом, я всякий раз удивляюсь, почему среди нас не нашелся никто достаточно мужественный для того, чтобы всадить нож в горло Коцебу или любому другому предателю".
Затем, 18 мая, он продолжает:
"Человек — ничто в сравнении с народом, все равно как единица в сравнении с миллиардом, минута в сравнении с веком. Человек, которому ничто не предшествует и за которым ничто не следует, родится, живет и умирает, существуя в течение менее или более продолжительного промежутка времени, который в сравнении с вечностью короче вспышки молнии; народ же, напротив, бессмертен".
И наконец, 31 декабря 1818 года, укрепившись в своем кровавом решении, он записал:
"Этот последний день 1818 года я завершил в серьезном и торжественном настроении и решил, что прошедшие недавно рождественские праздники будут для меня последним Рождеством, которое я отпраздновал… Чтобы из наших усилий что-то получилось, чтобы дело человечества одержало верх в нашей отчизне, чтобы в эту эпоху безверия смогли возродиться и утвердиться религиозные чувства, необходимо одно условие: подлый Коцебу, мерзавец, предатель и совратитель молодежи, должен быть уничтожен! И пока я не совершу задуманное мною, у меня не будет больше покоя. Господи, ты знаешь, что я посвятил жизнь этому великому делу и теперь, когда лишь оно одно в моих мыслях, мне ничего не остается, как молить тебя: даруй мне истинную стойкость и душевное мужество".