Однако, к его глубокому удивлению, он не упал; тем не менее глаза его на миг заволокла кровавая пелена, и ему стало понятно, что он попадет в руки слуг живым. Инстинктивное чувство самосохранения возобладало над решимостью покончить собой. Он обернулся, едва держась на ногах, открыл дверь, бросился к лестнице и столкнулся с семейством, явившимся на обед к Коцебу; увидев человека, испачканного кровью, с ножом в груди, гости испуганно закричали и расступились перед ним, вместо того чтобы задержать его. Занд выскочил на улицу, но, оказавшись на пороге, в десяти шагах от себя увидел солдат, явившихся на смену караула в замке. Занд решил, что они прибежали на крики, раздававшиеся ему вдогонку; возможно также, что у него ослабли ноги; он упал на колени в пяти или шести шагах от дома, сложил ладони и громко произнес короткую молитву, потом вытащил нож из раны, нанес себе второй удар рядом с первым и рухнул без сознания, крикнув:
— О Боже, прими мою душу!
Что же касается Коцебу, то он был мертв.
ТЮРЬМА
Патрулем командовал баденский майор Хольцунген. Он подошел к Занду, полагая, что тот мертв, но, увидев, что это всего лишь обморок, велел перенести раненого в больницу. Там Занд находился под строжайшей охраной, хотя в этом не было надобности, ибо его раны были настолько серьезными, что он едва мог говорить; дышать же он мог только лежа на спине. Одна из его ран все же зажила, но что касается второй, то, поскольку лезвие ножа прошло между подреберной плевой и плеврой, между двумя этими пленками образовалось кровоизлияние; поэтому, вместо того, чтобы дать ране затянуться, ее намеренно держали открытой и каждое утро откачивали оттуда скопившуюся за ночь кровь, как это делается при удалении гноя из грудной полости. Три месяца Занд находился между жизнью и смертью; тем не менее по прошествии трех месяцев состояние больного улучшилось в достаточной степени для того, чтобы его можно было перевезти в тюрьму. Там он встретился с г-ном Г… который ждал его и приготовил для него лучшую камеру: дело в том, что уже тогда Занда не считали обычным преступником. Впрочем, можно составить себе представление о том, как обращались с заключенным и какие муки он испытывал, из письма, помеченного словами "мой остров Патмос"; в этом письме, написанном отцу в январе 1820 года, он благодарит его за благословение, которое старик послал ему в день своего шестидесятисеми л етия.
Дорогие родители, братья и сестры!
В середине сентября прошлого года я получил через посредство особой следственной комиссии великого герцога, человечность которого вы уже имели возможность оценить, ваши милые письма, датированные концом августа и началом сентября, и они произвели на меня волшебное действие, преисполнив радостью и словно перенеся в узкий круг нашей семьи.
Вы, любящий мой отец, пишете мне в день своего шестидесятисемилетия и, проявляя самую нежную любовь, осыпаете меня своими благословениями.
Вы, возлюбленная моя матушка, снисходите до обещания не лишать меня Вашей материнской любви, в которую я непреложно верил всегда, и потому Вы дважды посылаете мне свои благословения, которые в нынешнем моем состоянии подействуют на меня стократ благотворнее, чем любая из всех милостей, какие могли бы мне даровать все земные цари; да, Вы щедро питаете меня своей благословенной любовью, и я благодарю Вас с почтительной покорностью, которой всегда будет преисполнено мое сердце, ибо такая покорность есть первейший сыновний долг.
Но чем сильней Ваша любовь, чем нежней Ваши письма, тем, должен Вам признаться, я сильней страдаю от добровольной жертвы, которую мы принесли, решив более не видеться, и я не задержался бы так с ответом, милые мои родители, если бы мне не потребовалось время, чтобы восстановить утраченные силы.
И вы, дорогой зять и дорогая сестра, тоже заверяете меня в вашей искренней и неизменной привязанности. И тем не менее, после того как мой поступок вызвал у вас такой ужас, вы, кажется, толком не знаете, что вам следует обо мне думать; но сердце мое, полное признательности за вашу былую доброту, успокаивает себя само, ибо ваши действия говорят мне, что, если впредь вы откажете мне в той любви, какую я испытываю к вам, это будет значить, что иначе вы поступить не можете; и эти действия значат для меня куда больше, чем любые возможные уверения и даже самые нежные слова.
И ты, мой добрый брат, ты тоже согласился бы помчаться с нашей возлюбленной матушкой на берега Рейна, сюда, где между нами возникли подлинные душевные узы и где мы были братьями не только по крови. Но скажи, разве ты мыслью и духом на самом деле не здесь сейчас, когда я взираю на этот неисчерпаемый источник утешения, которым стало для меня твое сердечное и нежное письмо?
И ты, милая невестка, какой ты выказала себя с первого дня, доброй и нежной, словно родная сестра, такой же я вновь обрел тебя сегодня: то же трогательное участие, те же сестринские чувства, что и прежде; твои утешения, проистекающие из глубокой и кроткой набожности, проникли, подобно живительной влаге, в самые глубины моего сердца. Но должен сказать тебе, равно как и всем остальным, милая невестка, что ты слишком снисходительна, когда расточаешь мне похвалы и выражаешь свое уважение; твои похвалы столь чрезмерны, что это пробуждает во мне моего внутреннего судью, который тут же вынуждает меня увидеть в зеркале совести отражение всех моих слабостей.
Ты, милая Юлия, жаждешь лишь одного — избавить меня от уготованной мне участи — и заверяешь от своего имени, а также от имени всех остальных членов нашей семьи, что была бы счастлива, как и они, претерпеть эту участь вместо меня. В этом я узнаю тебя всю, равно как и наши добрые и нежные отношения, какие нас связывали с детства. Но будь покойна, милая Юлия, с Божьей помощью, уверяю тебя, мне будет л$гко, гораздо легче, чем я мог предположить, снести то, что меня ждет.
Примите же все мою самую горячую и искреннюю благодарность за ту радость, какую вы доставили моему сердцу.
Теперь, когда из ваших ободряющих писем мне стало ясно, что любовь и доброта моих родных ко мне, как это было с блудным сыном, после моего возвращения стала стократ больше, чем прежде, я хочу со всем возможным тщанием описать вам свое физическое и нравственное состояние и молю Бога подкрепить мои слова своим могуществом, чтобы мое письмо по содержанию не уступало вашим и чтобы оно помогло вам прийти в то состояние спокойствия и безмятежности, какого достиг я.
Вы уже знаете, что в последние годы, одержав верх над собственным сердцем, я стал бесчувственным к земным благам и невзгодам и жил только ради нравственных радостей, и следует сказать, что, несомненно тронутый моими усилиями, Господь, пресвятой источник всего благого, даровал мне способность искать их и во всей полноте наслаждаться ими; Бог всегда подле меня и со мной, и я обретаю в нем, высшем первоначале всего сущего, в нем, нашем святом Отце, не только утешение и силу, но и неизменного друга, который исполнен самой святой любви и будет сопутствовать мне всюду, где у меня будет потребность в его утешении. Разумеется, если бы он отдалился от меня или если бы я отвел от него свой взор, мне пришлось бы чувствовать себя теперь куда более несчастным и ничтожным, но благословением своим он, напротив, делает меня, жалкое и слабое создание, могучим и сильным, способным противостоять всему, что может на меня обрушиться.
Все, что я почитал прежде святым, все доброе, чего я желал, все возвышенное, к чему я стремился, ни в чем не изменилось для меня и ныне, и мне следует благодарить за это Бога, ибо я впал бы теперь в безмерное отчаяние, если бы мне пришлось признать, что сердце мое поклонялось ложным идолам и пребывает в плену скоротечных и несбыточных мечтаний. Так что моя вера в эти представления, моя любовь к ним, ангелам-хранителям моего духа, день ото дня возрастает и будет расти до последнего моего вздоха, и потому мне, надеюсь, будет легко и просто перейти из сего мира в вечность. Я прожил жизнь в экзальтации и смирении, как это подобает христианину, и мне порой ниспосылались свыше видения, благодаря которым я с рождения поклонялся небу, пребывая на земле, и которые дают мне силы возноситься к Господу на пламенных крыльях веры. Я всегда волей усмирял болезнь, какой бы долгой, мучительной и жестокой она ни была, и болезнь давала мне досуг для занятий историей, опытными науками и самым лучшим, что есть в религиозном воспитании, а когда боль, усилившись, прерывала на какое-то время эти занятия, я с неменьшим успехом боролся со скукой, ибо воспоминания о прошлом, мое смирение перед настоящим, моя вера в будущее были настолько сильны во мне и подле меня, что они удерживали меня в моем земном раю. В нынешнем своем положении, на которое я сам себя обрек, я, в соответствии с исповедуемыми мною принципами, никогда не стал бы чего-либо просить касательно собственных удобств, и, тем не менее, ко мне проявляют во всех отношениях столько доброты, столько забот, причем делается все это с такой деликатностью и с такой человечностью, что я не могу, увы, не признаться: любые желания, какие только смеют зародиться в недрах моего сердца, исполняются с избытком и даже преизбытком. Я никогда не был порабощен телесными страданиями до такой степени, чтобы не иметь возможности произнести в душе, возносясь мыслью к небесам: "Да станется с этим жалким рубищем то, что должно статься!", — и как бы ни велики были эти страдания, я никогда не поставил бы их в сравнение с душевными муками, которые мы так глубоко и остро испытываем, осознавая свои слабости и ошибки.