Между тем, у жителей Мангейма и даже у членов следственной комиссии оставалась последняя надежда: она состояла в том, что Занд, тринадцать месяцев не встававший с постели, слишком ослаб и не сможет стоять на ногах, а так как нельзя было казнить его в постели, то появлялся шанс получить новую отсрочку, причем почти законным порядком. Было решено поэтому, что Занда посетит врач из Гейдельберга, и, на основании его заключения, в зависимости от того, сможет ли Занд подняться или будет не в состоянии встать с кровати, расследование будет ускорено или приостановлено.
И вот как-то утром в камере заключенного появился незнакомец, который представился профессором медицинской школы Гейдельберга, из чистого интереса пришедшим узнать, как себя чувствует больной.
Занд мгновение разглядывал его, словно пытаясь прочесть, что происходит у него в душе, а потом, увидев, что, несмотря на все свое самообладание, врач все-таки покраснел, произнес:
— Ах да, понимаю. В Санкт-Петербурге хотят узнать, достаточно ли я окреп для того, чтобы меня можно было казнить. Ну что ж, сударь, давайте вместе проведем опыт. Прошу прощения, — добавил он, — на тот случай, если мне станет дурно, но, поскольку я не встаю уже тринадцать месяцев, вполне вероятно, что, несмотря на все мои старания, такое может произойти.
С этими словами Занд встал без всякой поддержки, а затем, собрав все свое необыкновенное мужество, дважды обошел комнату, после чего почти без чувств рухнул на кровать. Врач дал ему вдохнуть нюхательную соль.
— Видите, сударь, — сказал Занд, приходя в себя, — я крепче, чем мне самому казалось. Передайте, пожалуйста, судьям эту хорошую новость. Я уже и так слишком долго отнимаю их драгоценное время; пусть они выносят свой приговор: ничто не помешает его исполнению.
К сожалению, врач мог сообщить лишь то, что он увидел. Он подал комиссии свое заключение, и 5 мая 1820 года верховный суд приговорил Карла Людвига Занда к смертной казни через отсечение головы.
17-го приговор был объявлен Занду. Он выслушал его стоя, прислонившись к спинке стула, несмотря на то, что читавшие его советники суда, увидев, как Занд бледен, неоднократно предлагали ему присесть; однако Занд поблагодарил их с присущими ему спокойствием и мягкостью. Когда же чтение приговора было завершено, он повернулся к г-ну Г… стоявшему поблизости, чтобы поддержать его в случае, если ему изменят силы, и сказал:
— Надеюсь, родителям будет легче от мысли, что я умер этой насильственной и мгновенной смертью, чем от какой-нибудь постыдной и долгой болезни. Я же так настрадался за эти четырнадцать месяцев, что воспринимаю этих господ как ангелов-избавителей.
Советники вышли; Занд простился с ними с тем же спокойствием и с той же безмятежностью, с какими он приветствовал их появление, а потом тотчас же лег обратно в постель, поскольку не мог долго ни стоять, ни сидеть; затем он попросил у г-на Г., бумагу, перо и чернила и написал своим близким такое письмо:
"Мангейм, 17 дня месяца весны 1820 года.
Дорогие родители, братья и сестры!
Вы, должно быть, получили через посредство комиссии великого герцога мои последние письма; я в них ответил на ваши письма и постарался вас успокоить относительно моего теперешнего положения, обрисовав свое душевное состояние: пренебрежение, какого я достиг, ко всему преходящему и земному, ибо его нужно воспринимать как необходимость, когда оно ложится на весы вместе с осуществлением задуманного, и ту умственную свободу, какая одна способна питать нашу душу. Одним словом, я попытался вас утешить, заверив, что чувства, принципы и убеждения, которые мною были некогда высказаны, сохранились во мне и остались в точности прежними; однако, уверен, это излишняя предосторожность с моей стороны, ибо, если вы и требовали от меня чего-либо, то лишь одного — иметь образ Господа перед глазами и хранить его в сердце, и вы видели, что заповедь эта под вашим водительством глубоко проникла ко мне в душу, став и в этом и в ином мире моей единственной блаженной целью. Нет сомнений, что Бог, который во мне и подле меня, также будет в вас и подле вас в тот момент, когда это письмо принесет вам весть, что мне огласили приговор. Я умираю без сожалений, и Господь, надеюсь, даст мне силы умереть так, как должно.
Я пишу вам, пребывая в полном спокойствии и умиротворении, и надеюсь, что ваша жизнь будет протекать в умиротворении и спокойствии вплоть до той поры, когда наши души соединятся, исполненные новой силы, дабы любить друг друга и вместе вкушать вечное блаженство.
Что же касается меня, то я как жил, с тех пор как помню себя, то есть в безмятежности, полной возвышенных желаний, и в отважной, неодолимой любви к свободе, так и умираю.
Да пребудет Господь с вами и со мной.
Ваш сын, брат и друг
Карл Людвиг Занд".
Затем, как только письмо было закончено, Занд попросил г-на Г… зайти к нему и, когда тот пришел, сказал, что он был бы рад, если бы накануне казни ему удалось побеседовать с палачом. Это желание показалось г-ну Г… столь странным, что он затруднился с ответом, но Занд продолжал так мягко, но вместе с тем так решительно настаивать, что г-н Г., пообещал ему, что, как только этот человек приедет в Мангейм, просьба Занда будет удовлетворена.
КАЗНЬ
Казнь должна была состояться 20 мая, то есть через три дня после оглашения приговора. В Германии закон предоставляет осужденному три полных дня, чтобы дать ему время подготовиться к смерти. Поэтому жизни Занда предстояло оборваться 20-го, в два часа пополудни.
День 18-го прошел в визитах различных посетителей, которые пожелали увидеть приговоренного и которых он согласился принять. Одним из них был арестовавший его майор Хольцунген. И хотя видел его Занд лишь минуту, причем сквозь застилавшую ему глаза кровавую пелену, он его узнал; более того, в тот критический момент, когда Занд наносил себе второй удар кинжалом, как мы об этом рассказывали, он так хорошо отдавал себе отчет в происходящем, что теперь в мельчайших подробностях напомнил майору, как тот был одет, когда арестовывал его. Удивленный таким хладнокровием и спокойствием молодого человека, которому суждено было умереть намного раньше срока, уготованного ему природой, майор выразил Занду свое сожаление. Но Занд с улыбкой ответил ему:
— Это не меня надо жалеть, господин майор, а вас: я умру за свои собственные убеждения, а вы, вероятно* умрете за убеждения, которые будут вам чужды.
Майор Хольцунген призвал его и дальше держаться с той же твердостью.
— Господин майор, — промолвил Занд, — еврейские мученики умирали столь же мужественно, как и римские солдаты.
Когда наступил вечер, Занд попросил, чтобы его оставили одного, и писал почти до одиннадцати часов, но потом сжег написанное, так что оно бесследно исчезло. В одиннадцать вечера он лег и спал до шести утра; хирург, пришедший, как обычно, чтобы сделать ему перевязку, разбудил его, войдя к нему в камеру.
Примерно через два часа после окончания процедур, когда Занд лежал в постели, а г-н Г., беседовал с ним, сидя у него в ногах, открылась дверь, и один из тюремных служащих знаком показал г-ну Г… что он хочет ему что-то сказать. Господин Г., тотчас же подошел к двери, шепотом обменялся с ним несколькими словами, а затем повернулся к Занду.
— Карл, — сказал он, безуспешно пытаясь побороть волнение, — это господин Видеман из Гейдельберга, с которым вы хотели поговорить.
— Прошу вас, впустите его, — произнес Занд и, с усилием приподнявшись в кровати, сел и протянул руку г-ну Ви-деману. — Входите, сударь, и присаживайтесь здесь; мне надо сказать вам нечто важное.
А затем, видя, что г-н Г., собирается удалиться, он добавил:
— О, оставайтесь, мой милый начальник, вы не будете лишним.
— Значит, вы знаете, кто я такой, — запинаясь, промолвил г-н Видеман.