— Ну, разумеется, сударь, именно поэтому я и хотел с вами поговорить.
— К вашим услугам, сударь.
— На вашем счету уже есть несколько казней, господин Видеман? — продолжал Занд.
— Три, — ответил палач.
— И все три прошли успешно?
— Что вы имеете в виду, сударь?
— Я имею в виду: голова отлетела после первого или после второго удара?
— Две с первого, а одна со второго.
— Видите ли, господин Видеман, со мной будет не так просто, потому что вследствие ранения одна сторона тела у меня почти что парализована, и я не смогу поднять голову так высоко, как это требуется. Но это не имеет значения, сударь, сохраняйте твердость и, если вам придется нанести два удара, чтобы отделить голову от туловища, или даже три или четыре, как это понадобилось, говорят, в случае с герцогом Монмутом, не беспокойтесь. Впрочем, если угодно, мы можем заранее прорепетировать, чтобы, насколько это будет в моих силах, я сумел бы помочь вам в ответственную минуту, ибо мне никогда не доводилось видеть казнь и я не знаю, как к этому подступиться; вот поэтому мне и хотелось с вами поговорить.
Палач был потрясен таким необъяснимым хладнокровием и все еще не мог понять, говорит ли Занд серьезно, как вдруг тот с трудом переместился к изножью кровати, затем, опершись на плечо г-на Г… добрался до стула и, сев на него, попросил г-на Видемана показать ему, что он должен будет проделать завтра.
И тогда началась репетиция ужасной драмы, разыгрываемой на эшафоте, репетиция, во время которой силы изменили не обреченному на казнь, а палачу, ибо, когда он оказался в непривычной для него обстановке, условность показалась ему страшнее реальности; и все же ему удалось объяснить, как происходит казнь: он показал Зайду, как тот будет сидеть на табурете, как подручный палача подобием веревочной сети поднимет ему голову и как он сам, воспользовавшись моментом, когда шея будет вытянута, отсечет голову мечом. Занд с тем же хладнокровием внимательно выслушал одно за другим все объяснения, а затем, когда г-н Видеман дал их все, от первого до последнего, поблагодарил его и вернулся на кровать: палач в эту минуту выглядел более бледным и более взволнованным, чем его будущая жертва. Что же касается г-на Г… то ему казалось, что он видит дурной сон, и, как он рассказывал мне, более страшного получаса в его жизни не было, даже на следующий день.
Когда г-н Видеман собрался уходить, Занд еще раз принялся благодарить его и снова пожелал ему, чтобы на следующий день у него не дрогнула рука.
— Главное, — добавил он, — постарайтесь, чтобы не было так, как сегодня… Я ведь чувствовал, что вы дрожите.
Через несколько минут вошли трое знакомых Занду священников: один из них был пастор Д…, тот самый, от которого у меня было письмо. Господин Г., ушел, воспользовавшись их присутствием; он был без сил и чувствовал себя совершенно разбитым, словно, по его словам, упал с третьего этажа.
Священники провели с Зандом около шести часов, и все это время они беседовали о религии. Занд прекрасно разбирался в теологии и всякий раз, говоря о Боге, делал это с глубокой убежденностью и страстной верой. Прежде чем уйти, пастор Д… сообщил ему, что накануне в город прибыло большое количество студентов, а еще больше прибудет их с минуты на минуту, поэтому все опасаются, как бы завтра не произошли столкновения студентов с войсками.
Занд с самой неподдельной искренностью заявил, что он будет чрезвычайно расстроен, если из-за него прольется кровь, и тогда пастор Д…, воспользовавшись этим настроением осужденного, от имени властей попросил его не произносить речей на эшафоте.
— О, не беспокойтесь, — с улыбкой сказал Занд, — даже если я бы и захотел это сделать, у меня просто недостанет сил; впрочем, если это может вас успокоить, даю слово, что буду молчать.
И в самом деле, как сказал пастор Д…, в Мангейм прибыло столько студентов, что в городских гостиницах не хватило мест и приехавшим пришлось ночевать в окрестных деревнях. Власти, со своей стороны, тоже не бездействовали и вызвали из Карлсруэ генерала Нойштейна с отрядом из тысячи пятисот или тысячи восьмисот солдат, как кавалеристов, так и пехотинцев; кроме того, по приказу генерала его сопровождала рота артиллеристов с четырьмя орудиями.
Тем не менее, несмотря на все принятые меры предосторожности, студенты прибывали в таких огромных количествах, что власти решили перенести казнь на более раннее время; но, как мы уже говорили, немецкий закон категоричен: между оглашением приговора и его исполнением должно пройти ровно три дня, и потому, чтобы внести подобное изменение, требовалось согласие Занда. Хорошо зная его характер, решили обратиться к нему.
Вечером 19-го Занд лег спать, как обычно, в одиннадцать часов. Когда в четыре утра зашли в его камеру, он так крепко спал, что пришлось окликнуть его по имени, чтобы он проснулся. Занд, улыбаясь, открыл глаза и узнал г-на Г..
— А, это вы, мой дорогой начальник, — сказал Занд, — добро пожаловать! Неужели я проспал и уже пора вставать?
— Нет, — ответил г-н Г… — сейчас только четыре утра.
— Почему же вы разбудили меня так рано? — с упреком в голосе спросил Занд. — Или вы боялись, что я не успею собраться?
— Вовсе нет, сударь, — сказал секретарь суда, — но от вас ждут, что во имя общественного спокойствия вы совершите великий акт самопожертвования.
— Говорите, — сказал Занд, — и я сделаю все, что в моих силах.
— Власти опасаются столкновений между студентами и солдатами; а поскольку приготовления военного характера были сделаны заранее, то эти столкновения могут повлечь за собой огромные беды, в то же самое время не предоставив вам возможность спастись.
— А кто вам сказал, что я хочу спастись? — спросил Занд. — Я совершил убийство: любое преступление требует искупления. Неужели я произвожу впечатление человека, который стремится избежать смерти? Нет, сударь! Когда по приезде в Мангейм я поднялся на холм, высящийся над городом, я заранее увидел то место, где будет моя могила. Никоим образом не собираясь ускользнуть от ока Божьего и от людского суда, я могу лишь высказать благодарность Богу и людям за то, что мое существование продлилось до сегодняшнего дня.
— Такое ваше настроение дает мне надежду, что вы исполните просьбу, которую мне поручено передать вам, — продолжал секретарь суда.
— Что это за просьба?
— Дать согласие на то, чтобы ваша казнь состоялась не днем, а утром.
Занд жестом показал г-ну Г…, чтобы в камеру принесли бумагу, перо и чернила, и твердой рукой, своим обычным почерком, написал следующие пять строк:
"Я благодарю власти Мангейма за то, что они пошли навстречу моим желаниям и на восемь часов ускорили мою казнь.
Sit nomen Domini benedictum.[41]
Карл Людвиг Занд".
— Возьмите, сударь, — сказал он, отдавая бумагу секретарю, — вот то, что вы хотели; однако я попрошу, чтобы мне дали время принять ванну. Знаете ли, это обычай древних перед битвой.
В эту минуту к нему подошел врач, чтобы перевязать ему рану.
— А стоит ли? — спросил Занд.
— Вы будете чувствовать себя крепче, — ответил врач.
— В таком случае, действуйте.
Ему тотчас же принесли ванну. Он лег в нее и в течение двадцати минут, пока находился там, продолжал говорить на общие темы, одновременно расчесывая свои великолепные длинные волосы. Затем, закончив туалет, он натянул на себя белые панталоны, заправил их в ботинки, надел черный сюртук, который, наподобие студенческих сюртуков, оставлял шею открытой, и сел на кровать, где какое-то время тихо молился; затем он попрощался со священниками, сказав им, что, не ставя себе ничего в вину и будучи сам почти что духовным лицом, он один взойдет на эшафот, так как не хочет тяготить их милосердные души зрелищем его смерти. Он попрощался также с врачом, поблагодарив его за все заботы, какие тот ему оказывал в течение одиннадцати месяцев, приходя каждое утро в тюрьму перевязывать его рану. После этого священники и врач удалились, оставив Занда в одиночестве.
В эту минуту шум, доносившийся с улицы с самого рассвета и возраставший с каждой минутой, еще больше усилился, и Занд понял, что там произошло нечто неожиданное. И в самом деле, через мгновение в камеру вошел г-н Видеман; это при виде его крики на улице усилились.