Это означает:
"Луг вознесения Занда".
ДОКТОР ВИДЕМАН
Как нетрудно понять, выяснение этих подробностей, частью предоставленных г-ном Г… а частью выписанных из официальных документов, отняло у меня весь вечер и часть следующего дня, поэтому я смог отправиться в Гейдельберг лишь в шесть часов вечера. Так что я снова сел в карету, горячо поблагодарив перед этим г-на Г… но мне не хотелось покинуть Мангейм, не сказав последнее прости Занду, и я попросил отвезти меня на маленькое кладбище, где он был похоронен.
Именно здесь, в двадцати шагах друг от друга, покоятся жертва и убийца, или, если кто предпочитает называть их иначе, предатель и мученик: Коцебу и Занд.
На могиле Коцебу, расположенной в центре кладбища, прямо напротив входа, стоит памятник странной формы: его основание представляет собой груду увитых плющом камней; на этой груде камней поставлен своим острием другой камень, обтесанный в форме ромба и поддерживаемый с двух сторон масками Комедии и Трагедии; на плоской части этого камня выгравирована следующая надпись:
Мир безжалостно преследовал его, клевета омрачила его жизнь, счастье он обретал лишь в объятиях жены, а покой обрел лишь на смертном одре.
Неусыпная зависть усеивала его путь терниями, а любовь расцвечивала розами.
Да простит его небо, как он простил землю.[42]
Поскольку уже давно участников ночного погребения Занда освободили от их клятвы и все те, кто обмакивал свои платки в его кровь, к настоящему времени тщательно отстирали их и одни стали теперь советниками, а другие — судьями, никто не считает в наши дни необходимым держать эту могилу в тайне, так что меня отвели к углу кладбищенской ограды и показали небольшую деревянную раму длиной в шесть футов и шириной в три, внутри которой, в грунте, растет дикая слива: это и есть могила Занда.
Я отломил веточку сливового дерева с могилы Занда, оторвал кусочек плюща с памятника Коцебу и унес их, обвив веточку плющом.
Мы снова проехали мимо луга, так как я хотел еще раз взглянуть на пригорок, на котором был сооружен эшафот; затем, погрузившись в мысли, подобные тем, какие некогда заставили Брута сказать, что добродетель — всего лишь слово, я сел в карету и продолжил путь в Гейдельберг.
Как ни велико было мое желание как можно скорее нанести визит г-ну Видеману, чтобы дополнить полученными от него сведениями рассказ г-на Г… прибыл я в этот университетский город в столь позднее время, что ни о чем другом, кроме ужина и ночлега, думать уже было невозможно; я так и поступил, попросив в гостинице, чтобы меня разбудили в восемь утра.
Едва проснувшись, я оделся и помчался к г-ну Видеману по адресу, указанному на рекомендательном письме, которое было при мне. Господин Видеман проживал на Большой улице, в доме № 111. Так что у меня не было нужды никого расспрашивать, и я сразу нашел этот дом. Перед дверью я на мгновение остановился. Признаться, мысль о необходимости докучать палачу в его собственном доме, выпытывая у него сведения о казни, пробудила во мне все присущие французам предрассудки; но я приехал так издалека не для того, чтобы отступить: протянув руку, я позвонил в небольшую дверь, которая вела в узкий проход между домами.
Мне открыла старуха; проход тянулся в сад. В середине коридора, образованного проходом, располагалась каменная лестница, которая вела на второй этаж. У подножия лестницы, по левую сторону от нее, была дверь. Старуха открыла ее и пригласила меня войти, сказав, что г-н Видеман сейчас спустится.
Комната, в которую меня ввели — очаровательная гостиная, одновременно служившая библиотекой, — была оклеена бумажными обоями небесно-голубого цвета в белый цветочек. На каминной доске и на полках было выставлено множество диковин: чучела птиц, гадюки, обвившиеся вокруг невысоких деревцов, перламутровые и пурпурные раковины, и, наконец, среди всего этого были развешены в форме трофея ружье, ягдташ и пороховница, указывающие на то, что хозяин дома — охотник. Я разглядывал все эти предметы, не имеющие, как видно, никакого отношения к профессии человека, к которому я пришел с визитом, как вдруг послышался звук отворяющейся двери. Я повернулся и оказался лицом к лицу с г-ном Ви-деманом.
Это был красивый молодой мужчина лет тридцати — тридцати двух, смуглолицый и черноволосый, с бакенбардами, подстриженными таким образом, что они обрамляли все его лицо. Он подошел ко мне, продемонстрировав превосходные манеры, и спросил, чем он обязан такой неожиданной чести.
Признаться, в ту минуту я не нашелся, что ответить, и лишь протянул ему письмо пастора Д… Он прочел его, а потом снова поклонился:
— Я к вашим услугам, сударь, и готов ответить на любой вопрос, который вам будет угодно мне задать. К несчастью, я не вызываю большого интереса как палач, — добавил он с легкой иронической улыбкой, — принимая во внимание, что мне не довелось еще совершить ни одной казни; но не стоит за это на меня обижаться, сударь: это не моя вина, а вина славных немцев, которые не совершают преступлений, или же вина великого герцога, который, будучи превосходным государем, готов помиловать кого только можно.
— Сударь, — сказал я ему в ответ, — я пришел увидеться с доктором Видеманом, сыном человека, который был принужден выполнить страшную миссию, но, выполняя ее, до последней минуты проявлял по отношению к несчастному Занду знаки уважения, хотя это могло доставить неприятности тому, кто так достойно себя вел.
— В этом нет большой его заслуги, сударь; все любили и жалели Занда, и, конечно же, если бы отец полагал, что его самопожертвование может спасти юноше жизнь, он скорее отрубил бы себе правую руку, чем казнил бы его. Но Занд был приговорен, и он должен был понести наказание.
— Я знаю, что ваш отец облегчил, насколько это было возможно, последние минуты его жизни; так что в этом отношении, сударь, вы вряд ли сообщите мне что-то новое: все это мне рассказал господин Г… Но мне подумалось, что, возможно, существуют какие-то ускользнувшие от него подробности, а поскольку я собираюсь написать о Занде, то хотелось бы узнать их от вас.
— Я был тогда еще совсем юным, — ответил г-н Виде-ман, — мне едва исполнилось четырнадцать лет, и потому в моей памяти мало что сохранилось. Единственная подробность, которую я могу вам сообщить, если для вас она сколько-нибудь интересна, это то, что мой отец попросил построить на его собственные средства новый эшафот, дабы сохранить тот, на каком был казнен Занд, и чтобы какой-нибудь заурядный убийца не обесчестил эшафот, обагренный кровью этого благородного и несчастного юноши. Когда просьба отца была удовлетворена, он велел сделать из досок эшафота Занда ставни и двери своего деревенского дома.
— А далеко отсюда этот дом?
— В миле от города, среди виноградников, слева от дороги в Карлсруэ; это маленький белый домик с красной крышей, серыми ставнями и круглым слуховым окном над дверью. Если вам будет любопытно туда поехать, вы его тотчас же узнаете; впрочем, вам любой его покажет. Двери и окна в доме изрезаны, потому что в течение пяти или шести лет он был местом паломничества студентов, которые лезвиями своих ножей откалывали от них щепки; но затем мало-помалу посетители начали появляться все реже и реже, а в конце концов перестали приходить совсем. Поэтому, сударь, не удивляйтесь, что вначале я встретил вас несколько холодно и, возможно, не совсем надлежащим образом; но, вероятно, уже лет десять никто не говорил со мною о бедном Занде, так что воспоминания о нем, если и не забылись, то, по крайней мере, притупились.
— Благодарю вас, сударь, но мой визит был сам по себе достаточно бесцеремонным, чтобы вызвать еще более холодный прием, нежели тот, что вы мне оказали. Спасибо за сведения, которые вы мне предоставили; я непременно съезжу посмотреть на этот домик, ставший необычным памятным свидетельством того интереса, который вызывал к себе Занд. Но у вас во владении должно быть и нечто другое, что мне очень хотелось бы увидеть, хотя я не знаю, как вам об этом сказать.
— Что другое? — спросил г-н Видеман со слегка иронической улыбкой, которую я подметил у него еще прежде.