— Замечу, — ответил я, — что вы не поощряете мое желание обратиться к вам с этой просьбой.
Выражение его лица изменилось.
— Простите, — сказал он, — я был неправ. Что именно вы хотите увидеть? Мне доставит удовольствие показать вам это.
— Меч, которым был обезглавлен Занд.
Лицо г-на Видемана залилось краской. Но, словно смахивая ее, он тут же тряхнул головой.
— Я покажу вам его, сударь, — сказал он, — но вы увидите, что он в очень плохом состоянии. Слава Богу, им не пользовались уже двенадцать лет, а что касается меня, то я возьму его в руки впервые. Я бы велел одному из своих помощников его почистить, сударь, если бы заранее знал, что вы окажете мне честь своим визитом; но вы меня простите, вам ведь известно лучше, чем кому-либо другому, что ваш визит застал меня врасплох.
С этими словами г-н Видеман поклонился и вышел, оставив на моем лице выражение куда большего замешательства, чем то, что читалось на его лице. Однако, раз уж мне пришлось взять на себя эту глупую роль, я решил доиграть ее до конца.
Через минуту г-н Видеман вернулся, держа в руках длинный меч без ножен, более широкий у острия, чем у гарды; лезвие его было полым и содержало некоторое количество ртути, которая, устремляясь от рукоятки к острию, придавало удару большую силу. На некоторых частях лезвия, в самом деле, образовалась ржавчина; как известно, ржавчина почти всегда появляется в тех местах, которые были запачканы кровью.
— Вот меч, который вы хотели посмотреть, сударь.
— Я снова приношу извинения за мою бесцеремонность и еще раз хочу поблагодарить вас за вашу любезность.
— Ну что же, сударь, если вам и в самом деле кажется, что вы чем-то обязаны мне за эту любезность, позвольте мне потребовать за нее плату.
— Какую, сударь?
— Помолитесь вместе со мной Богу, чтобы мне приходилось касаться этого меча исключительно ради удовлетворения любопытства чужестранцев, которые соблаговолят почтить своим визитом бедное жилище гейдельбергского палача.
Я понял, что пришло время уходить. Дав обещание г-ну Видеману выполнить то, что он просил, я поблагодарил его и вышел.
Впервые в жизни меня столь безоговорочно оставили в дураках, причем за все время получасового разговора мне так и не представился случай отыграться.
Впрочем, я все же сдержал обещание, данное г-ну Видеману, и, по всей видимости, наша общая молитва оказалась действенной, поскольку я не слышал, чтобы после моего визита ему пришлось очищать меч от ржавчины.
ГЕЙДЕЛЬБЕРГ
В этом университетском городе я снова увидел точно такие же типажи студентов, какие мне уже довелось наблюдать в Бонне: внешне они отличаются друг от друга лишь формой курительных трубок.
Был еще достаточно ранний час для того, чтобы успеть перед завтраком посетить здешние развалины. Так что я принялся взбираться в гору, и через четверть часа мы уже стояли во дворе пфальцграфского замка. Как и в случае с Кёнигштейном, эти руины — дело наших рук, однако они относятся ко временам Людовика XIV и восходят к войне за Пфальцское наследство; развалины эти определенно принадлежат к числу самых красивых и живописных, какие есть на свете.
Внутри замка (ибо несколько комнат там еще заперты и обитаемы) сохранились две достопримечательности, одна из которых интересна для антиквариев, а другая для любителей выпить: это кабинет г-на Карла фон Граймберга и большая бочка Карла Теодора.
Тридцать лет назад г-н фон Граймберг вошел в развалины Гейдельберга, намереваясь осмотреть их; он оставался там в течение целого дня и вернулся туда на второй день, на третий, пока, наконец, не обнаружил какую-то маленькую комнатку, из окна которой открывался такой дивный вид, что он попросил принести в нее кровать. С того самого времени он там и поселился.
С той поры г-н фон Граймберг с необычайным упорством собирал все, имеющее отношение к замку и городу Гейдельбергу: книги, гравюры и картины, так что его комнатка, к которой теперь присоединены еще три или четыре других, превратилась в настоящую галерею, и он с крайней любезностью всегда торопится показать ее путешественникам.
Что же касается большой бочки, то ее история гораздо длиннее, поскольку это история целой династии: существовала большая бочка I, большая бочка II, большая бочка III и большая бочка IV.
Большая бочка I обязана своим появлением на свет Иоганну Казимиру, прозванному Благочестивым. Как-то раз, когда он стоял на верхней террасе замка, откуда открывается вид на уходящие к самому горизонту долины и холмы, сплошь покрытые виноградниками, ему, как Горацию, пришла в голову мысль воздвигнуть себе памятник. Этим памятником и стала большая бочка.
Иоганн Казимир пригласил ко двору всех без исключения бочаров и объявил им, что он желает иметь такую огромную бочку, какую еще никто никогда не видел; при этом он предоставлял им полную свободу и открывал им неограниченный кредит в своем казначействе. Мастера, задетые за живое, стали наводить справки о том, что лучшее в этом роде есть на свете. Узнав, что существуют большие фламандские бочки, вмещающие от тридцати до сорока тысяч бутылок, они пожали плечами и принялись за дело. Через полгода бочары пригласили Иоганна Казимира взглянуть на их творение, которое они только что отделали начисто. Большая бочка вмещала сто пятьдесят тысяч бутылок.
Иоганн Казимир был чрезвычайно доволен тем, что получилось, и, рассудив, что ничего лучше ему уже не сделать, принял решение умереть, чтобы остаться на вершине славы.
Если восторженные путешественники, восхитившись этим творением, пожелают составить себе представление
0 его создателе, они обнаружат его статую во дворе замка, на нижнем этаже часовни, построенной его племянником: это та статуя, голова которой, почти отделенная от тела, откинута назад в глубину ниши. В это плачевное состояние фигуру привел какой-то подлый снаряд, выпущенный из шведской пушки в 1633 году от воплощения Господа Бога Иисуса Христа.
К несчастью, с бочкой Иоганна Казимира произошло то, что происходит со всяким творением рук человеческих: политические события отвлекли от нее внимание, ее забыли наполнить, она рассохлась, растрескалась и лопнула; так что когда по окончании Тридцатилетней войны курфюрст Карл Людвиг лично спустился в свои подвалы, чтобы увидеть собственными глазами, в каком состоянии находится диковина Иоганна Казимира, на общем совете было решено, что разумнее будет изготовить новую бочку. Такое решение весьма отвечало причудам курфюрста Карла Людвига, которому лавры дядюшки не давали спать спокойно. Он велел соорудить новую бочку, которая как размером, так и богатством отделки должна была затмить первую. Мастера взялись за дело, и в 1664 году большая бочка II была готова; она на треть превосходила прежнюю и вмещала двести двадцать тысяч бутылок.
"Помимо прочего, — гласит история, — перед бочкой восседала на лежащем льве фигура Бахуса, увенчанного ветвями виноградной лозы и пребывающего во хмелю, как и подобает родоначальнику пьянства; казалось, он взывает к пьяницам, с победоносным видом протягивая им правой рукой огромный чеканный сосуд, а левой — не менее внушительных размеров кубок",[43]
Кроме того, наверху бочки соорудили обнесенную перилами площадку, на которой четыре человека могли бы свободно станцевать кадриль.
Поэты пожелали внести свой вклад в создание отечественного творения, восславив Карла Людвига. На боковой стороне исполина было выгравировано множество четверостиший, в которых стихотворцы предсказывали друг другу бессмертие, и славный курфюрст успокоился, уверенный в том, что время не властно над его именем после того, как создано подобное чудо. Время, однако, восторжествовало над самим чудом.
Карл Людвиг выдал свою единственную дочь Елизавету Шарлотту замуж за Месье, брата Людовика XIV. Когда курфюрст Карл, сын Карла Людвига, умер после недолгого правления, не оставив потомства, Филипп Орлеанский предъявил права на семейное наследство, целиком принадлежавшее его жене и дававшее ей право голосовать в имперском сейме. Ему ответили, что в Германии не принято, чтобы женщины наследовали ленные владения, и, следственно, он должен быть удовлетворен полученным им приданым. Но поскольку, несмотря на законность этих доводов, Месье удовлетворен не был, он пожаловался брату, и Людовик XIV развязал знаменитую войну за Пфальцское наследство.