Я присоединился к пестрой компании. Там были несколько англичан, несколько французов и американцы с севера и юга, а также две веселые и разговорчивые юные монашки и испанский священник с выбритым до синевы подбородком — видимо, его назначили присматривать за сестрами, но задание ему явно не нравилось. Торквемада в присутствии парочки танцовщиц-лютеранок не мог бы выглядеть мрачнее. Не знаю почему, но я очень удивился, услышав, что монашки разговаривают с сильным американским акцентом. Мне кажется довольно странным слышать, как монахиня восклицает, восторженно сверкая очками: «Ну, мы просто до смерти рады оказаться в Испании!» или «О падре, мы просто дождаться не можем, когда увидим Эскориал!» Священника слегка передергивало от этого энтузиазма, и он, метнув в монашек взгляд, приправленный изрядным количество серы, отвечал что-нибудь вежливое.
Я обнаружил, что сижу рядом с грузным, богатым на вид американцем, который уже курил первую за день сигару. Только что вернулся из Севильи и пробыл там довольно долго, сообщил он мне. Американец оказался дружелюбным, проницательным и любопытным. Он признался, что почувствовал себя обманутым туристическими плакатами, потому что Испания жила иначе. Ему мерещилось бесконечное представление «Кармен», с кружащимися платьями в горошек, мантильями и кастаньетами; но, как выяснилось, это можно увидеть только в ночных клубах и кабаре.
— Где все эти прекрасные señoritas, о которых читаешь в книгах? — вопрошал он. — А вы их нашли?
Я указал на нескольких элегантных утренних автомобилисток.
— А, ерунда! — устало сказал он и выбросил сигару в окно.
— Вы были на бое быков в Севилье? — спросил я.
— Ага, кучка женоподобных в цветных панталонах, — ответил он.
Очевидно, ему было нелегко угодить. Конфликт между реальностью и идеалом — это то, с чем каждый из нас, наверное, встречается в жизни, подумал я. И кем же был этот бизнесмен из Нью-Йорка, как не Дон Кихотом, ожидавшим, что жизнь будет красивым старомодным плакатом? Никто не кинул в него гвоздикой. Разумеется, для настоящего Дон Кихота любая вещь, брошенная в него, была бы гвоздикой, заколдованной в полете.
Смуглый невысокий гид забрался в автобус, пересчитал нас, словно школьников, и автобус величественно покатил сквозь раннее утро — самый роскошный транспорт в Мадриде. Мы сидели внутри, чувствуя себя полными иностранцами: делать совершенно нечего, никаких усилий и свершений, никаких испанцев, чтобы попытаться с ними заговорить, — просто сидишь на прекрасных сиденьях из пенорезины и, как сказал бы мой компаньон, занимаешь место.
Сьерра-де-Гвадаррама, к которой мы двигались, виднелась в тридцати милях к северу: ряд темных гор на фоне неба. Земля, по которой мы проезжали, была плоской, иссохшей и безлесой, но небо сияло райской голубизной, которую нарушали два или три маленьких перьевых облачка. Через несколько миль мы проехали дорогу, которая ответвлялась к дворцу Пардо, где генерал Франко живет среди гобеленов, картин и расписанных фресками потолков XVII века. Там же находятся казармы его знаменитой Марокканской гвардии.
Дорога стала более интересной, когда мы начали подниматься. Мне говорили, что те, кто, подобно моему американскому приятелю, привык считать Испанию страной гитар и кастаньет, удивляются зимой, видя на этой дороге молодых испанцев с лыжами и санками, спешащими на снежные поля Гвадаррамы; а на Пико-де-Пеньялара, который имеет высоту около восьми тысяч футов над уровнем моря, снег лежит до самого июня. Мы повернули к великолепному горному ландшафту, где ели и сосны карабкались вверх по склонам, заглянули в мрачные долины и устремили взоры вверх, на гранитные вершины, вздымавшие в небо свои клыки, грандиозные и грозные даже в ясный день.
Маленькая деревенька Галапагар служила последним местом отдыха для королевских гробов на пути в склепы Эскориала. Ричард Форд рассказывает, что, когда кортеж был готов отправляться в путь, высший чиновник государства подходил к гробу и спрашивал, желает ли его величество выступать. Еще несколько миль горной дороги привели нас в деревеньку, где маленькие мальчики предлагали открытки с изображением огромного грозного серого здания, которое мы видели перед собой.
Это, конечно же, был Эскориал.
Дворец великолепно оправдывает свою репутацию; он именно такой, каким его описывают: мрачный, величественный, сумрачный, суровый и исполненный достоинства. Он стоит на склоне горы, кальвинистский по строгости, и каждое окно — а там их много сотен — как зоркий изучающий глаз. Полагаю, ни одно великое строение не раскрывало так явно своего строителя. Очень просто написать биографию Генриха VIII, не посетив Хэмптон-Корт, или Людовика XIV, не побывав в Версале, но биограф Филиппа II обязан посетить Эскориал, потому что этот дворец — сам король, воплощенный в граните, и никакая картина или фотография не способны передать его истинную идею.