Позднее вошло в обычай отделять часть трофеев из Америки Пресвятой Деве Гуадалупской. Ее имя Кортес и его extremeños[46] распространили по всей Мексике, а из Мексики — по всей Южной Америке. Когда Кортес вернулся из своих походов, он отправился в Гуадалупе и молился в храме Богородицы в течение девяти дней. Дон Хуан Австрийский также приехал сюда, чтобы вознести хвалу за победу при Лепанто, и посвятил Святой Деве Гуадалупской часть трофеев той битвы.
Свой первый взгляд на Гуадалупе я бросил с вершины холма и увидел на склоне нечто наподобие укрепленного замка с деревней, сгрудившейся вокруг него. Пейзаж усеивали оливы, доходившие почти до стен монастыря. Размер здания меня удивил: оно выглядело не менее величественно, чем собор Святого Павла. Здание напомнило мне монастырь Святой Екатерины на Синае и монастыри Вади-Натруна в Египте; пусть Гуадалупе значительно моложе, он тоже явно строился как крепость.
Через полчаса я уже стоял на крошечной площади в сердце совершенно средневековой деревни. Овальный фонтан изливал четыре струйки воды в круглую чашу, в которой девушки наполняли кувшины, а в нескольких ярдах от фонтана внушительный пролет ступеней вел в собор Пресвятой Девы Гуадалупской. Над средневековыми воротами виднелись железные балкончики и двери жилых комнат, поскольку собор поглощен монастырскими строениями, которые облепляют его со всех сторон. Ястребы свили гнездо между башенками; они парили в знойном небе и время от времени резко ныряли вниз.
Я позвонил в колокольчик у дверей монастыря, но ничего не произошло. Тогда я постучал тяжелым дверным молотком, и отзвуки эхом прокатились по каменному коридору. Позвонил еще раз — и наконец услышал приближающееся шлепанье сандалий. Засовы отодвинулись, ключи в замке повернулись, и в дверях показался францисканец средних лет. Он, казалось, куда-то спешил и то и дело оглядывался через плечо. Могу ли я остаться в монастыре? Si, si, конечно, ответил он нетерпеливо, бросив еще один быстрый взгляд в коридор, но сначала я должен поставить машину в гараж, который за первыми воротами слева за углом. Он прислушался, снова оглянулся через плечо и закрыл дверь. Я терялся в догадках, что же его так взволновало.
Гараж меня потряс: это оказалась неиспользуемая церковь эпохи Возрождения, со слоем пыли и мусора, копившегося на протяжении по крайней мере двух веков. Я въехал через западную дверь и припарковал машину под аркой в северном приделе. Плиты пола были сняты, алтарь вынесен, а на его месте построены подмостки! Кто бы, недоумевал я, мог ставить пьесы в этом месте? Я вернулся в монастырь и дернул за шнурок звонка. Тот же самый францисканец убрал засовы и открыл дверь. Он пригласил меня войти и занести чемодан в коридор; потом, с тем же самым выражением лица, ринулся прочь, пообещав вернуться через momentito — восхитительное слово, означающее долю мгновения. Тем не менее momentito вырос до полноценного момента, затем до пяти минут, и я начал раздражаться. Я стоял в каменном коридоре, слева от меня он открывался в зал, где пролет ступеней вел наверх — предположительно в церковь. Я отправился туда на разведку и почти столкнулся с молодым человеком в утреннем костюме, с белой гвоздикой в петлице и шелковой шляпой в руке; не глядя на меня, юноша проскакал через две ступеньки вверх и исчез. Я смотрел ему вслед, вспоминая «Алису в Стране чудес», и думал, что теперь-то уж в Гуадалупе сюрпризов для меня не осталось; но я ошибался. Напротив лестницы обнаружилась комната, и, услышав шум голосов, я на цыпочках прокрался к ней и заглянул внутрь. Там сидела молодая женщина в свадебном платье, держа перевязанный атласной лентой букет белых цветов. Кисейная вуаль была откинута, вокруг суетились несколько модно одетых женщин с накрашенными ногтями. Единственный взгляд сказал мне, что они принадлежат к высшим кругам мадридского общества. Так вот в чем причина волнений! Очевидно, я прибыл сразу после венчания.
За комнатой, где сидела невеста, прятался маленький дворик с растущей в уголке пальмой. Здесь мужчины, участники брачного действа, положив шелковые шляпы на стулья, распивали кувшин монастырского вина. Один из них, оглянувшись украдкой и удостоверившись, что за ним не наблюдает приглашенный священник, вытащил из кармана фляжку и налил в стакан кое-что покрепче вина. Он едва успел, поскольку в этот миг падре Херонимо Бонилья, как звали францисканца, уже успокоившийся, подошел ко мне и предложил следовать за ним. Он повел меня вверх по деревянной лестнице. На лестничных площадках стояли бамбуковые столики, покрытые благочестиво расшитыми ковриками с красными помпонами — несомненно, дар каких-нибудь почтительных сестер, — и мы все шли вверх, пока не очутились в длинной галерее с дверями по левой стене. Падре остановился у одной двери и пригласил меня в огромную голую комнату с четырьмя кроватями. Я задумался, кем могли оказаться мои компаньоны. Одна из кроватей стыдливо укрылась в стенной нише, завешенной полосой довольно роскошной парчи, которая выглядела вполне достойной небольшого приходского праздника. Доски пола были отскоблены добела, в комнате также имелись рукомойники и раковины, вешалка для шляп, не особенно лестная олеография Богородицы и маленький балкончик кованого железа, с которого открывался вид на пурпурную черепицу крыш Гуадалупе.