История этого дворца — история самого Мадрида. Когда арабы вторглись в Испанию в 711 году, они обосновались на богатом и солнечном юге, в Андалусии, предоставив христианам искать спасения в горах севера, откуда и началось впоследствии движение сопротивления. Мадрид был одной из крепостей, которые арабы основали на ничейной полосе, — и как старые замки становились центрами многих английских городов, так kasr, или форт, называемый испанцами Alcazar, всегда был центром таких арабских твердынь. Алькасар Маджирита, как поначалу назывался Мадрид, построили на уступе скалы, глядящей на север, на незавоеванную Испанию. Он пал в числе других крепостей, когда христиане в XI веке собрались с силами и перешли в наступление; арабы больше никогда его не захватывали. Глядя сегодня на унылый и пустынный окружающий пейзаж, странно вспоминать о том, что когда-то эта территория была покрыта густыми лесами, полными диких кабанов и медведей. Первые короли Кастилии превратили алькасар в охотничий замок и время от времени его достраивали. В XV веке он был перестроен полностью, и когда Филипп II в 1561 году сделал Мадрид столицей Испании, дворец стал местом заседаний самого могущественного суда и правительства в мире. Все последующие испанские Габсбурги держали здесь свой двор, регулируемый самыми жесткими в Европе правилами этикета.
Современный дворец — памятник Испании Бурбонов; и можно с уверенностью предположить, что молодой Филипп V, первый из испанских Бурбонов, не слишком огорчился, увидев, как ветхий дворец Габсбургов горит ярким пламенем. Я прошел в огромный внутренний двор, где в былые дни происходила смена караулов, с оркестром и батальоном конной артиллерии в парадной форме, — должно быть, великолепнейшее зрелище мадридского утра. Главный момент церемонии наступал, когда гремели все пушки, а оркестр взрывался «Королевским маршем» — гренадерским маршем, авторства, как гласит традиция, Фридриха Великого, подарком прусского короля Фердинанду VI Испанскому, первоначально предполагавшимся для исполнения на шести серебряных флейтах. Оба этих короля были музыкантами-любителями: Фридрих играл на флейте, а Фердинанд — на скрипке.
Я сел в сводчатом зале напротив парадной лестницы, рядом с группой туристов и, пока мы ждали появления гида, с любопытством разглядывал дворцовых слуг. Они, судя по всему, продолжают носить старую королевскую ливрею: синий камзол, перехваченный медными пуговицами, как у пехотинцев герцога Мальборо. Возраст большинства слуг предполагал, что, когда Альфонсо XIII покинул свою страну двадцать три года назад, им было лет по двадцать-тридцать. Без сомнения, некоторые из них работали здесь в тот апрельский день, когда во дворце были слышны крики толпы, требовавшей республики. Поскольку демонстранты становились все более дерзкими, король, как говорят, предпочел покинуть страну, но не приказывать страже стрелять в толпу. Плачущие слуги и придворные видели, как он вышел через большое французское окно на террасу и сел в свою машину, которую сам довел до Картахены, где его ждал крейсер под парами. Король высадился без всяких торжественных церемоний в Марселе и взял с собой вместо плаща флаг крейсера — весьма испанский по стилю поступок; и по сию пору он лежит, завернутый в этот флаг, в своем гробу в Риме. Я смотрел, как лакеи, полные достоинства, суровые, как священники, двигаются по опустевшему дворцу, не имея теперь почти никаких занятий — только заводить сотни часов и подметать ковры и коврики. Мечтают ли они когда-нибудь снова подготовить королевскую опочивальню или навести блеск в тронном зале?
Мы поднялись по мраморным ступеням вслед за гидом, и нашему взору представилась унылая вереница огромных залов, где под потолками, высоко над золочеными стульями и креслами, резвились купидоны и богини, а тяжелые хрустальные люстры по мере удаления казались все меньше и меньше. Некоторые из этих залов были неописуемо уродливы, словно их создавали для того, чтобы приводить зрителя в ужас; а иногда после разнузданной роскоши китайской комнаты мы оказывались в обширном аудиенц-зале с совсем уж огромными люстрами, где художники, будто в приступе безумия, вызолотили все, что только могли, и устроили на потолке мифологический переполох. Иногда из золоченых рам сурово смотрели на нас король или королева; здесь я впервые увидел Марию Луизу, любвеобильную супругу Карла IV, написанную Гойей, и поразился тому, что придворному художнику позволили изобразить столь правдоподобно эту королеву-амазонку. Портреты королей пишутся не для добрых друзей и всепрощающих родственников, но для последующих поколений — а это изображение королевы, как мне показалось, нарушало все традиции.