Я ушел, размышляя, что могилы англичан и англичанок, встречающиеся в других странах, всегда одиноки и печальны; не могу сказать, почему. На самом деле, неважно, где человек похоронен, и многие выбрали место успокоения как можно дальше от дома. Но мне кажется, что это весьма печально — умереть за границей и никогда не вернуться домой, не упокоиться под английским небом.
Каким бы путем вы ни ехали в Андалусию, вам придется пересечь горы и спуститься в прекраснейшую и плодороднейшую провинцию Испании. Дорога начала подниматься к могучим склонам Сьерра-Морена и так изгибаться и поворачивать, что в один миг солнце светило мне в глаза, а в следующий — в спину. В этой местности еще столетие назад бесчинствовали разбойники, и люди писали завещание, прежде чем ехать сюда — как поступали у нас в восемнадцатом веке перед поездкой в шотландский Хайленд. Говорят, несколько бандитов все еще скитаются по Sierra, в чьих труднодоступных районах, как вы, может быть, помните, претерпел свое наказание Дон Кихот.
Южные склоны привели меня в огненную страну, где из красной почвы росли оливы и лилась с холмов Рио-Тинто. Долины здесь прелестны, в полях пасся скот, а беленые домики выглядели белее, чем в любой другой части Испании. Потом я увидел Севилью. Город распластался по равнине, а в центре его, словно мастодонт, громоздился собор.
Глава шестая
Коррида и херес
Севилья в июне. — История рубина Черного Принца. — Бои быков. — Коррида сегодня. — Библиотека Колумба. — Монастырь Ла Рабида. — Порт Палос. — Посещение Хереса.
Моя комната в Севилье выходила на сад, расчерченный тропинками из красного гравия, где под пальмами цвели клумбы алых канн. Несколько фонтанчиков пускали блестящие струйки к солнцу. Утром меня будил звук садовничьих грабель, сгребающих жесткие листья канн, и через открытое окно я видел, что сегодня будет еще жарче вчерашнего.
К Севилье подъезжаешь, представляя бабушку и прабабушку, которые когда-то давно выходили с акварелью и рисовали прелестные картинки: осликов и мулов, нагруженных кувшинами с водой, и красивых андалусийцев в широких шляпах и красных кушаках — все это сохранилось во множестве семейных альбомов. Именно в Севилье в девятнадцатом веке родилась Испания с туристического плаката; и во многом ее создавали богатые высшие классы Англии, которые прибывали на кораблях в Кадис или Гибралтар. Без сомнения, если бы наши предки приближались к Испании старым путем, через Пиренеи или Ла-Корунью, плакатно-романтическая Испания получилась бы немного иной; и андалусиец с его кордовской шляпой, бакенбардами, короткой курткой и узкими штанами, не стал бы типичным испанцем для стольких людей по всему миру. Наверняка кастильцам, астурийцам, галисийцам, баскам, каталонцам и всем прочим испанцам смешно видеть, что весь мир принял андалусийца, вероятно, наименее типичного из всех представителей Испании, за основной типаж нации. Так можно было бы объявить ирландца девятнадцатого века, с его дубинкой-shillelagh[62], типичным англичанином; в самом деле, мне порою кажется, что кастилец относится к андалусийцу с тем же ласковым терпением, каким англичанин нынешнего века одаряет «Падди», удивительного, непоследовательного, но всегда очаровательного и забавного ирландца.
Легенда о танцующей Испании появилась после войны за Пиренейский полуостров, когда впервые со времен Тюдоров английский взгляд обратился к Пиренеям. Южная Испания внезапно стала модной: Вашингтон Ирвинг, «Тысяча и одна ночь» Лейна, «Севильский цирюльник», молодые моряки и стрелки, приехавшие из Гибралтара домой на побывку, возрождение шерри как модного напитка в Лондоне — по слухам, благодаря поездке лорда и леди Холленд в Испанию, — все это помогало приманить англичан в Андалусию. К счастью для всех, для богатых средних классов девятнадцатого века было столь же легко попасть в Севилью из Кадиса, как в средние века для английских паломников добраться в Сантьяго-де-Компостела из Ла-Коруньи. Одно за другим: шерри в Хересе, шахты Рио-Тинто и Гибралтар, — и английское влияние на юге Испании оказалось довольно велико; а поездка в Севилью на Пасху, когда в Англии нередко еще холодно и тоскливо, стала обычным делом.