Выбрать главу

— Что это?

Цезарь тоже невольно опустил глаза.

— То, на что ты смотришь, — Смерть.

— Не мне ее бояться, — вдруг подняла голову Татьяна Николаевна и храбро шагнула вперед. Ей хотелось вглядеться получше. В темном мраморе было изображено то ужасное, к чему она готовилась все эти дни, о чем старалась забыть, но о чем в то же время помнила постоянно.

В центре группы был изображен пожилой человек с лицом, искаженным страхом. Вокруг него располагались четыре женские фигуры в одеждах со струящимися складками. Снизу, будто из пола, выступал какой-то смешной, несуразный скелетик, держащий костлявой ручонкой песочные часы. Ужасное было над ним. На том месте, где, по логике вещей, у скелетика должен был быть череп, развевалось мраморное темно-коричневое покрывало. В складках этого покрывала и таился смертельный страх. Татьяна Николаевна не могла объяснить его природу, но, как было ясно видно, это самое покрывало вызывало ужас и у сидящего каменного человека.

— Пойдем отсюда. Я не люблю эту скульптуру, — сказал Цезарь.

— Зачем скелет покрыт покрывалом? — спросила Татьяна Николаевна, пятясь задом.

— Потому что никому не дано знать лица его Смерти, — серьезно и важно ответил он.

— Брр! Кто это сделал? Какой-то извращенный ум.

— Тот же, кто закончил после Рафаэля и Микеланджело купол собора, построил балдахин и еще массу всего в Риме, — архитектор Бернини.

Татьяна Николаевна с уважением посмотрела на Цезаря:

— Ты в самом деле самый лучший экскурсовод! Нельзя ли посмотреть теперь что-нибудь приятное, светлое?

Он молча повел ее к выходу.

— Как, мы на улицу?

— Почти. Смотри. Это сделал Микеланджело.

В пуленепробиваемом прозрачном ящике находилась еще одна скульптура. Вот она действительно отличалась от множества тех, которые они уже видели. Она была прекрасна, как жизнь, и бела, как снег. Такого белого мрамора не было больше нигде в соборе.

— Как это называется?

— Пьета.

На коленях у сидящей молодой миловидной женщины в складчатых одеждах возлежал столь же прекрасный молодой человек с закрытыми глазами.

— Что здесь изображено?

— Страдание. Богородица оплакивает снятого с креста сына.

— Но они же изображены ровесниками! — не поняла Татьяна Николаевна.

— Микеланджело самому было чуть больше двадцати, когда он изваял это. Пьета прекрасна не сюжетом, а исполнением.

С такой трактовкой Татьяна Николаевна не могла согласиться.

— Кто перенес такое страдание, — сказала она, — тот знает, что смерть имеет безобразные черты. Злость, недоумение, бессилие противостоять свалившемуся на тебя горю делают человека больным и страшным, его лицо становится похожим на лицо зверя. А так, как здесь, изобразить страдание мог лишь тот, кто сам его не пережил.

Татьяна Николаевна с негодованием отвернулась от шедевра Микеланджело и обессиленно прислонилась к очередной колонне. Ей понадобилось какое-то время, чтобы унять охватившую ее дрожь возмущения. Цезарь внимательно посмотрел на нее. Он уловил в ее словах тщательно скрываемую страсть и, хотя не понял до конца смысла слов, почувствовал, что женщина, стоящая перед ним, знает, о чем говорит.

— Это искусство, — наконец заметил он.

— Жизнь гораздо грубее и злее искусства.

— Прости уж двадцатилетнего художника, — усмехнулся Цезарь. — В семьдесят лет он напишет «Страшный суд». Ты видела его.

— Да. — Татьяна Николаевна поняла его мысль: с возрастом меняются представления о горе. — Ты прав. Ты очень прав, — наконец произнесла она, простив Микеланджело.

Через высокие двери они вышли на площадь. Крылья дорических колонн все так же обнимали ее с двух сторон, фонтаны без особого энтузиазма все били… Каменная стрела с крестом на макушке по-прежнему целилась в небо.

«Я скоро умру, а здесь ничего не изменится», — подумала Татьяна Николаевна. В ней произошла некая перемена. То, ради чего она прилетела сюда, то, к чему стремилась, то, что казалось ей простым и естественным, теперь, после посещения Святого Петра, страшило ее. Площадь стала почти пуста, только с левой стороны еще толпились группы туристов.