— Приедет, приедет моя мама, — я девочкам говорю. А сама вдруг спохватилась: дура я дура! Ну просто совсем дуреха! Как же может мама приехать! Она же адреса не знает! Откуда ей адрес-то знать? Моя мама меня в лагерь не провожала. Их-то всех провожали до самого лагеря, а я одна приехала. Ну, так получилось. Не знает мама адреса, и не сможет она приехать. Расстроилась я жутко, чуть не плачу. И потом думаю: а почему не могла она узнать адрес? Пошла на завод, от которого этот лагерь, и спросила. Моя мама очень толковая. Когда ей надо, она все может узнать. Надежду не теряла. До вечера стояла я у ворот, даже обедать не пошла. И вожатая ко мне не приставала. Она понимала: я же маму жду!
— Приехала? — Гоша даже привстал и наклонился к Лиде. Так чего-то жалко ему стало эту позолоченную. Уж больно весело она рассказывала свою невеселую историю. Так и видел Гоша рыжую голову в летний вечер у забора. Шумит большой лагерь, кто в футбол играет, кто на танцы собирается — дискотека каждый день. И все жуют сладости. А она, эта Лида, там маячит, верит. — Так приехала она или нет?
Девчонки хихикали:
— Прямо, приехала, разлетелась, — басом сказала Ира Косточкова. Алла Шикляева заливалась, откинув голову. Мальчишки за соседним столом тоже смеялись. Театр! Денис Крысятников тряс большой головой. Славка Хватов приговаривал: «Ой, помру». И еще там был один с торчащими ушами и приплюснутым носом. Этого Гоша еще не видел. Но сразу заметил: взгляд был больно нахальный, придирчивый какой-то взгляд.
Золотистая Лида перестала щебетать, резко дернулась, будто ее ударили. Погасшим голосом сказала:
— Не приехала. Ну и что? Была уважительная причина: мама, оказалось, в тот день выпила холодного пива, у нее распухла щека. У моей мамы. Куда она в таком виде поедет? — Лида приложила кулак к щеке, показала, какой здоровенный флюс был у ее мамы.
Гоша рявкнул на девчонок:
— Чего смешного-то? Хихикают, как крысы.
— Причем здесь крысы? — Ира Косточкова перестала смеяться и сердито поглядела на Гошу. — Она же всем вот так надоела, эта Лидка Федорова. Замучила нас своей мамой. Пудрит нам мозги, правда, Вова?
И за соседним столом кивнул Вова с торчащими ушами. Величественно кивнул, как будто был главнее всех.
— Ладно, — необидчиво отмахнулась золотистая, — в тот раз мама не смогла приехать. Это же со всяким может случиться — щека распухла. Я маму жутко жалею, когда она болеет. А вожатая в лагере велела мне к ней в комнату зайти и дала мне гостинцев столько, что я еле унесла. К ней, к вожатой, тоже мама приезжала. И черешню дала, и шоколадку, и конфет по восемь рублей. Даже кусок торта, обсыпанный сахарной пудрой. Представляешь, Гоша? — Лида старалась не замечать остальных, она подчеркнуто рассказывала только Гоше. — Представляешь, Гоша? Вот такой здоровый пакет. Я в спальню принесла гостинцы, девчонки меня обступили: «Ну? Ну? Приезжала к тебе мама?» Такие приставучки. Я отвечаю: «Вы что, не видите? Откуда же все это?» Я их угощаю, хотя мне, честно говоря, жалко раздавать свои гостинцы. А девчонки мои орехи грызут и торт делят. Зато они мне поверили.
Никто не хочет спать
В спальне мальчиков восемь кроватей. Гошина у самой двери. Пока Климова не усыновят, другого места не будет. Но Гоша не расстраивается. Новенькие всегда должны спать у двери.
Перед сном Галина Александровна командовала негромко:
— Лида, не забудь почистить зубы. Денис, вымой ноги. Опять забыл? Вова Климов, выстирай рубашку. Гоша Нечушкин, вот тебе зубная щетка.
Вот он и есть Вова Климов. Повернул к воспитательнице оттопыренное ухо, еще и ладонь к нему приставил:
— Что? Что? Не слышу!
Ее не разозлишь. Негромко повторила:
— Рубашку постирай, пятно на животе.
— Да ну еще. Меня вот-вот возьмут отсюда, будет у меня другая рубашка, сто рубашек. Совсем уж скоро отец заберет. — Вова победно оглядел всех. Они-то останутся, а его-то возьмут. — Не хочется мне стирать, так дохожу.
Эх, счастливый ты, Климов! Ты уже почти не здесь. И блаженно щуришь свои нахальные глаза. Они видят дом. Лампу над столом. Или бананы на кухне. Или сто рубашек в шкафу. Свой дом уже почти принял Вову Климова.
А Галина Александровна почему-то видит другое — пятно на животе Климова. Он испачкал рубаху, когда лез через забор, — обычное дело.
— Пожалуйста, будь добр, Вова, все-таки выстирай. Я прошу.
Когда на Климова кричат, он не слушается. Но она просит, эта новая воспитательница. И Климов вздохнул, стянул рубаху, вразвалочку пошел в умывалку.
— А я тоже постираю рубаху, — подвернулся откуда-то Слава Хватов, — и джинсы постираю.