Машелье хватило денег, чтобы заплатить еще за два дня в гостинице, но его опять стал мучить голод. Поначалу он даже гордился этим, однако, когда голодные рези стали невыносимыми, усомнился, правда ли он Сын Божий. Наступил день, когда он вспомнил, что он пианист и отправился на Монмартр. Зачем, он и сам толком не знал, просто побродить вокруг кафе, где впервые познал людскую несправедливость. Может, кто-нибудь из былых знакомцев, думал Машелье, сжалится над ним, несчастным человеком.
Он шел пешком и, спускаясь к набережным по улице Бонапарт, видел свои фотографии чуть не в каждой витрине. Вот он с ягненком на плечах, вот восходит на Голгофу, вот несет крест… И в душу его вернулись мир и покой.
— Как я страдаю… — прошептал он, разглядывая себя распятого.
Он перешел на другой берег Сены — на улице Риволи, потом в квартале Оперы, нет-нет да и попадались знакомые изображения. Машелье позабыл о голоде, шел медленным шагом, выискивая себя во всех витринах. Улица Клиши, церковь Святой Троицы — там тоже был его лик. Кафе, где он когда-то выступал, он миновал быстрым шагом, даже не заглянув в него. Здесь он не чувствовал и следа своего присутствия, его тянуло дальше, к вершине Монмартрского холма. От голода и изнеможения его лихорадило, так что во время восхождения он не раз останавливался передохнуть. Уже смеркалось, когда он добрался до моста Мучеников. Продавцы крестов и образков перед базиликой храма Сердца Иисусова складывали свой товар, но Машелье успел увидеть на прилавке у одного из них открытки из серии, которую Обинар делал с него. Добрый Пастырь, Христос с детьми, Иисус в Гефсиманском саду, все эпизоды Несения Креста и отдельно, в черной деревянной рамке, увеличенное распятие. Машелье впал в экстаз. Он подошел к каменной балюстраде, посмотрел на парижские кварталы, овечьим стадом сгрудившиеся у его ног, и почувствовал себя вездесущим. На западе город окаймляла тонкая полоска предзакатного света, зажигались и убегали в туманную даль цепочки огней. Машелье проследил в раскинувшейся перед ним панораме только что пройденный путь, отмеченный вехами его фотоприсутствия, и при мысли о том, что ими охвачен весь город, у него закружилась голова. Его образ словно реял в вечернем воздухе, шум Парижа поднимался к небесам, подобно ропоту стекающейся на поклонение толпы.
Около восьми вечера Машелье сошел с холма. Голода и усталости как не бывало, все в нем пело и ликовало. Повстречав на какой-то пустынной улочке полицейского, он протянул руку, подошел к нему легким шагом и с кроткой улыбкой сказал:
— Это я…
Страж порядка пожал плечами и пошел прочь, бормоча себе под нос:
— Идиот несчастный! Шел бы лучше домой, чем приставать к людям с пьяными бреднями…
Машелье, ожидавший совсем другого, на миг застыл, потом жалостливо покачал головой и прошептал:
— Он не ведает…
Его вдруг охватило смутное беспокойство, он чуть было не повернул назад, к вершине холма, однако ноги не слушались, и он продолжил спуск, в конце которого виднелся свет.
На бульваре Клиши гуляла пестрая толпа. Никто не обращал на Машелье внимания, а если кто-то встречался с ним взглядом, то тут же ускорял шаг, боясь, что он попросит подаяния. Несколько раз он чуть не попал под машину и, наконец, дрожа от лихорадки, присел на скамейку. Одно лишь заботило его, один вопрос вертелся в голове: «Почему они меня не узнают?»
В это время мимо проходили две девицы, которым захотелось ради смеха подразнить Машелье.
— Пошли с нами, Ландрю! — сказала та, что постарше, намекая на знаменитого убийцу-бородача.
Подружки расхохотались, и младшая возразила:
— Ты что, это же Иисус Христос!
— Да, это я, — подтвердил Машелье.
Мгновенно воспрянув духом, он встал и шагнул к девушкам, чтобы удостоить их своим благодатным прикосновением. Но они увернулись, насмешливо взвизгнув:
— Бежим скорее, пока этот Иисусик нас не сглазил!
Машелье понял: придется еще потрудиться, чтобы убедить людей, что он среди них. Для начала он решил объявить благую весть беднякам и, свернув с бульвара, направился в центр города. Но бедняков не нашел — нигде ни одного, — просто удивительно! Несколько раз он останавливал прохожих и спрашивал, не видали ли они бедняков. Прохожие никаких бедняков не видели и, кажется, вообще не знали об их существовании.
Около полуночи Машелье дошел до моста Святых Отцов. Страстное упорство прогнало усталость и голод. Он вспомнил, что до встречи с Обинаром ночевал под этим мостом, и рассчитывал найти там бедняков. Однако на набережной никого не оказалось. Ему стало так одиноко, что он едва не расплакался, но тут увидел на другом берегу нескольких человек — они собирались устроиться на ночлег под аркой моста. Машелье воздел руки и вскричал:
— Это я!
Люди на том берегу с удивлением услышали его вопль, усиленный гулким эхом, и остановились.
— Это я! Не бойтесь! Я иду к вам! — Он спустился по узкой лесенке к самой воде. — Иду!
Какое-то мгновение Машелье шел по водам, а потом на речной глади остались только круги… бродяги на другом берегу так и не поняли: пригрезилось им это чудо, или они были в полудреме, позволяющей на время забыть о нищете.
Женитьбы Цезаря
Жил на Монмартре добродетельный угольщик по имени Цезарь. Он держал винно-угольную лавку под вывеской «Добрые соседи». Отоваривавшиеся у него хозяйки знай нахваливали его превосходный уголек и доброе красное винцо, а еще больше его скромность в речах и повадке, такую, что поговаривали даже о девственности угольщика. Как правило, и это числили ему в заслугу, ибо был он, в свои сорок два года, мужчиной ладным и красивым, с пышными черными усами. Со всей улицы одна только мадам Дюпен, державшая магазин похоронных венков напротив «Добрых соседей», распускала о Цезаре дурные слухи, поскольку материнский инстинкт ей подсказывал, что он влюблен в ее дочь Розелину, девицу двадцати четырех лет от роду, прелестную и хорошо воспитанную, вдобавок обучавшуюся в пансионах.
Злясь на нежные чувства влюбленных, мадам Дюпен клеветала на угольщика как могла всем соседям; репутация его, однако же, от этого не страдала, и злословие не порочило доброй славы о его достоинствах. Однажды утром мать увидела, как Розелина украдкой улыбнулась Цезарю; отхлестав дочь по щекам, она пересекла улицу и обозвала влюбленного угольщика совратителем, подлецом и хамом. Тот отвечал словами кротости и смирения и в дальнейшем даже не держал обиды на мадам Дюпен, но, когда он отпускал покупателям уголь, красное вино и аперитивы, на сердце у него лежал тяжелый камень.
Среди клиентуры угольщика были девушки легкого поведения. Куда ж денешься? В торговле не выбираешь, с кем иметь дело. И вот некоторые из этих падших созданий, которых девственность сорокалетнего красавца раздражала, а может быть, даже раззадоривала (каких только грязных мыслей не водится кое у кого в головах), вознамерились его лишить ее. Замысел был дьявольский, но им пришлось убедиться, что и дьявол бессилен перед чистым сердцем угольщика.
У первой из этих девушек, пожелавшей испытать свои чары, были темные глаза, в которых полыхало адское пламя. Она явилась в 11 часов утра, ибо падшие создания поднимаются поздно, проводя ночи в дурных местах. Зазывно покачивая бедрами, она вплыла в магазин, подошла к прилавку и вздохнула:
— Ах, месье Цезарь… Если б вы знали, месье Цезарь…
Угольщик тронул кепку и вежливо ответил. Он всегда был вежлив.
— А что вам угодно, мадемуазель Пинпин?
Блудница часто задышала и высоко задрала юбку, сделав вид, будто поправляет подвязки. Срам, да и только. Но скромность — так оно бывает почти всегда — заволакивает глаза людей достойных плотной пеленой, именуемой в просторечии бельмами. Угольщик смотрел на ляжки безобразницы, а видел лишь две печные трубы, потому и сказал наобум:
— Ах вот оно что, вы, стало быть, жжете антрацит?
Греховодница страстным шепотом ответила ему, что это ее сжигает всепожирающее пламя. Но Цезарь ничего не понимал в фигурах риторики, из чего следует, что он и вправду был глубоко добродетелен.