Выбрать главу

У меня все впереди, сказал я ему взглядом. Я могу быть всем, даже президентом. Он смотрел с непониманием, больно уверенный у меня вид, а он привык видеть меня с согнутыми под гигантским рюкзаком плечами.

Я сказал почти ласково:

– Счастливо оставаться, Павел Дмитриевич!.. Пусть вам будет удача во всем.

Уходя, я чувствовал его взгляд. Вроде бы это он обидел меня, сам знает, нарочито обидел, а я вот не обиделся и даже пожалел его, который уже все, уже весь. И президентом никогда не станет. Вообще уже ничем не станет.

В отличие от меня, который еще может стать всем.

В дальнем конце коридора Глеб Павлович и Данилин все еще курят у открытого окна, но вид по-прежнему такой, словно вот именно в эту секунду выскочили перевести дыхание после изнурительной работы и чуточку курнуть, сделать хотя бы пару затяжек. По дороге две двери с надписями «М» и «Ж», я зашел в первую, у писсуаров двое опустошают мочевые пузыри и неспешно беседуют о футболе.

Не желая им мешать, я зашел в кабинку. На крышке бачка пустой тюбик из-под крема, мокрый обмылок и небольшое шило. Я закрылся на защелку, но, пока сам отливал лишнее, вспомнил, что по ту сторону стены женское отделение. Говорят, там не такие тесные кабинки, и вообще у женщин роскошный зал, где перед огромным зеркалом подновляют макияж.

Предостерегающе пискнул голосок стыдливости, воспитания, что нехорошо-де, я же сын школьной учительницы, но тот, другой голос возразил, что, напротив, хорошо, а вообще ничего нет стыдного в том, что естественно. Стыдиться надо извращений, а я не гомосек какой-нибудь. Перед глазами посветлело, я увидел, словно через матовое стекло, огромное залитое ярким светом помещение, впятеро больше, чем у нас, такие же кабинки, одна закрыта, остальные с распахнутыми дверцами, а перед зеркалом от стены и до стены подкрашивают губы Эмма и Наташа.

Эмма поинтересовалась:

– Слышала, там Виталик, который посыльный, пришел. Вроде бы увольняться.

Наташа сдвинула плечами:

– Хороший парень, но дохлый какой-то.

– Не скажи, он в последнее время здорово накачался!

– Да нет, я о том, что вон Босяков вгрызается во все, как зверь, а Виталий нежизнеспособный какой-то.

– Так тебе Босяков больше нравится?

Наташа передернула плечами.

– Бр-р-р! Нет, конечно.

– А мне казалось, что ты начинаешь принимать от него знаки внимания…

Наташа двинула плечиком.

– Это другое дело. Во-первых, он хоть и не президент всей фирмы, но для нашего отделения – босс. Во-вторых, за ним Стела и Ленка бегают, надо им напомнить, у кого сиськи больше. Да и вообще… с Босяковым лучше дружить, тебе не кажется?

– Да, – вздохнула Эмма. – Только он конь, понимаешь?

– А тебе лучше, если бы козел?

– Лучше всего баран, – засмеялась Эмма. – У них все как у коней, но еще и стричь можно.

Наташа улыбнулась и ответила так, что у меня уши покраснели. Дальше заговорили о таком, что я поспешно втянулся обратно, услышал по ту сторону дверцы недовольное сопение. От злости цапнул шило, вышел, пряча шило в ладони.

От окна в мою сторону оглянулся Босяков:

– Ну что так долго? Онанизмом там занимаешься?

– Глядя на тебя в дырочку, – согласился я.

Он сказал угрожающе:

– Поговори у меня. Я давно собирался тебе начистить рожу, больно ухлестываешь за Наташкой…

– Успокойся, – ответил я с такой покровительственной улыбочкой, что он остановился в нерешительности. – Сегодня она пойдет с тобой трахаться, у нее как раз кончились месячные. А вот сосать она не любит. Предпочитает анал.

Он спросил, набычившись:

– А ты откуда знаешь?

Я нагло ухмыльнулся:

– Не догадываешься?

И прошел к двери, оставив его с отвисшей челюстью. В коридоре Данилин уже исчез, а Глеб Павлович широко заулыбался вышедшей из туалета Наташе. Она остановилась потрепаться, он начал что-то рассказывать, картинно помогая дланями и вальяжно прислонившись к стене.

Я быстро оглянулся по сторонам, не видит ли кто, быстро вошел в стену, подобрался ближе. Их вижу, как сквозь все ту же грязную воду, голоса звучат искаженно, но все слышно; я отыскал в кармане и вогнал шило в задницу. Глеб Павлович с воплем отпрянул, лапнул себя за ягодицу, огляделся дико, но я уже убрал шило и ждал, видя их, как через грязный туман.

– Что случилось? – спросила Наташа удивленно.

– Что-то ужалило! – вскрикнул он.

– Пчела, наверное, – предположила она.

– Да какая… – сказал он и прибавил крепкое слово, – пчела!.. Как будто скорпион!

– Нет здесь скорпионов, – сказала она рассудительно, – и пчелы не видно. Она бы уже на полу трепыхалась, умирая… Они, бедненькие, не живут, если ужалят!.. Впрочем, снимай штаны, посмотрю…

Он огляделся.

– Не в коридоре же… Пойдем в кладовку, там и проверим друг другу задницы.

Она посмотрела внимательно, улыбнулась.

– Пойдем. А как тебе моя?

Мне стало тоскливо, сразу расхотелось строить кому бы то ни было пакости. Кто здесь распространялся, что в фирме преследуют бедную овечку? Наташа еще та овечка, любого волка нагнет.

– На вид, – сказал он, – шикарная. Люблю, когда вот так приподнята…

– Она не только на вид, – сообщила Наташа томно, – у меня кожа нежная, как шелк. И без целлюлита, представляешь?

– Руки чешутся подержать в ладонях эти ягодицы, – признался Глеб Павлович.

Она кивнула.

– Ну пойдем, подержишь. А то перерыв заканчивается.

Они ушли, делая вид перед курильщиками в другом конце коридора, что каждый идет по своим делам. Кровь бросилась мне в голову, захотелось ринуться следом и как-то напакостить обоим. Большим усилием удержался. Никто никого не преследует, какого хрена я берусь защищать тех, кто в защите не нуждается. Сам дурак.

Впрочем, чтобы идея с шилом не забылась от единичного применения, я прошелся вдоль коридора в поисках применения. На том конце собрались у пожарного крана курильщики, раньше они чувствовали себя хозяевами везде, а теперь им, как неграм, отводят особые места, куда белые люди не ходят.

Я пошел внутри стены, ориентируясь на затемнение в середине. Ближе к краям, где будет соприкосновение с воздухом, стена как бы истончается, что дает мне хороший ориентир, как идти, чтобы не высовываться плечом или боком.