— Сечешь. Слушай дальше. После смерти господина Мяо власть в китайской общине перекочевала к господину Хуану. Ты должен его помнить, он был у нас вчера вместе с Мяо. Крепкий такой, духовитый, усики ниточкой. Так вот, ему Сю Линь, грубо говоря, в яшмовый жезл не уперся. Тем более сейчас, когда и патриарха хоронить надо, и дела принимать, ну и так далее. Поэтому можно считать, что с этой стороны у нас все гладенько.
— А разве деньги господин Мяо уплатил авансом? — спросил я невинно.
— Естественно. Теперь бет, или два. Друзья китайчонка. Так вышло, что именно этой ночью наша отважная милиция наконец-то взялась за нелегальных мигрантов. Шерстить начали с китайских общаг. Подавляющее большинство жильцов, как понимаешь, оказались без виз и прописок. О том, чтобы выдворить из города и страны всех, речь даже не заходила — это ж умотаться, сколько денег потребуется! Но два десятка самых отъявленных нарушителей все-таки посадили на самолет.
Я предупредительно поддернул рукав, показывая ему часы:
— Сейчас они, должно быть, на подлете к Хабаровску?
— Вряд ли, — холодно проговорил он. — На пекинском рейсе сверхзвуковых самолетов нету. И третье.
— Гиммель, — подсказал я, уже откровенно резвясь.
— Если желаешь. — Его голос вдруг наполнился теплым молоком и медом. — Так вот, гиммель. Третье, последнее, оно же главное. Ты расшалился, Павлуша. Твое поведение становится все более отвратительным. Грубишь беспрерывно. Приказы начал нарушать. Я, конечно, добр нечеловечески, отходчив нечеловечески и воистину ангельски терпелив. Но любому терпению когда-то приходит конец. Берегись. Видит небо, — тихо и оттого по-настоящему грозно сказал он, вздымая руки к потолку (мне показалось на мгновение, что не стало над нами еще одного этажа, чердака и крыши — а нависло над нами огромное низкое небо, которое все видит и все запоминает), — еще чуть-чуть, Паша, и я отдам тебя ламиям. Их до крайности заинтересовал вопрос, был ли Убеев прошлой ночью единственным нашим агентом в «Скарапее». Мое «клянусь, да» почему-то совсем их не убедило.
Он плеснул себе кофе и опустил к чашке глаза.
— Сулейман-ага, — потерянно пробормотал я. — Уважаемый! — Он обжег меня коротким взглядом, полным печали и гнева. Подумал, что я продолжаю язвить. — Я… это… Гос-споди, да не высыпаюсь я, вот и все! Мне же необходимо много спать, иначе надорвусь. Ведь не железный я, не каменный. Даже не дух. Человек. Всего лишь.
— Паша, — мягко сказал он. — Я все понимаю. Пойми и ты. Надо потерпеть. Ты молодой, сильный, выносливый, ты справишься. — А отдохнешь, когда окончательно отвяжемся от аспидов и с Софьей закончим. Обещаю. Но сейчас по-другому просто нельзя. На кон поставлено слишком многое. Ну, по рукам?
Я кивнул и ожесточенно принялся намазывать на круассан масло.
Разговор с шефом здорово выбил меня из колеи. Настолько, что, встретив Жерарчика, я вместо ставшего уже привычным приветственного пинка совершил небывалое: машинально подхватил его на руки, погладил и сунул за пазуху. Бес притих в полном недоумении.
— Когда мы должны быть у Софьи?
— В десять.
— Правильно, в десять, — задумчиво сказал я. — Сейчас… половина седьмого. А я уже больше часа как на ногах.
— В такую рань? С ума сойти! — сочувственно пискнул кобелек.
— Ты прав, — согласился я. — Это невообразимо. Зато, с другой стороны, времени впереди навалом. Поэтому я немедля иду домой. Мне срочно требуется принять душ и переодеться. Представляешь, я спал в одежде!
— С ума сойти! — снова воскликнул Жерар.
— Только, я тебя умоляю, не нужно делать этого прямо сейчас, — попросил я и неожиданно для себя добавил: — Хочешь пойти со мной?
— А можно? — скромно спросил бес.
— Пожалуй, — согласился я, прислушавшись к собственным чувствам. Мне действительно не хотелось сейчас оставаться одному. И мне действительно было приятно тепло его маленького лохматого тельца. Я повторил: — Пожалуй, да. Но обещай, mon enfant[15],
— Яволь, сагиб! Заметано, — с вспыхнувшим энтузиазмом тявкнул он и задвигал хвостом. — Я буду смирней немой от рождения курицы, несомой на заклание. Я буду как в рот воды набравшая рыба. Я прикушу язык и ни за что, ни за что не разину пасть, ибо уста мои затворены печатью молчания. Кстати, Паша, мне это только чудится или от тебя на самом деле неописуемо, совершенно охренительно пахнет бабой?
Полностью восстать из руин мне, к сожалению, так и не удалось. Ни бравурная громкая музыка (я запустил «Легендарные марши Третьего рейха»), ни переодевание в свежую одежду, ни даже контрастный душ не возвратили душевного равновесия. Жерар добросовестно пытался развеселить меня анекдотами и забавными историями из своей долгой жизни. Врал он при этом, по-моему, безбожно. Но добился того лишь, что, выдав: «А еще был случай. Одна довольно именитая поэтесса, моя тогдашняя хозяйка, а шел, сколько помню, год тысяча девятьсот шестьдесят пятый, дожив до весьма уже преклонных лет полной затворницей и аскетом, вдруг страстно взалкала чувственной любви. И непременно с чистым впечатлительным юношей…», — был послан по известному адресу. С множеством мелких, уточняющих маршрут подробностей.